Если кто-нибудь еще скажет мне, что слешфики - не литература, я отвечу, что либо у вас неправильные слешфики, либо неправильная литература.
12.06.2014 в 18:55
Пишет Henry Nightingale:Название: Time In A Bottle
Бета: рэй солнце.
Фэндом: X-Men: Days of Future Past
Пейринг: Логан/Пьетро
Рейтинг: R
Размер: 2 635 слов
Жанры: слэш, POV, психология, философия
Предупреждения: Whiplaaash
Статус: завершен
Описание: уровень драматичности - Уильям Шекспир.
XВсе начинается с законов Торндайка и того, что Пьетро Максимофф просто не может быть пойман полицией.
Следуя главным правилам, он приспосабливается, зная, что невозможно следовать за жизнью, как за рекой - вечно, она попадает в устье, пересекается в дельте и теряется в море, испаряясь, смешивается с воздухом и выпадает ливнем или утренней, красной от рассвета росой.
И нельзя оставаться сегодня таким, как вчера, иначе завтра окажется невыносимым.
Когда кто-то спрашивает, как только мне удается все успевать и оказываться сразу везде, я отвечаю, что живу быстрее других. Быстрее всех. И если бежать достаточно быстро, можно перегнать время. Оно остановится.
Вместо электричества я провожу скорость, она ударяет, как молния, попадая в сердце человечества, и тело двигается само по себе, словно чудесная машина Тесла. Никто не знает, талантлив я или проклят - и то, и другое верно. Мое тело нуждается в движении, я не могу усидеть на месте и справиться со своей силой - это она справляется со мной.
Вставая с утра, натягивая куртку, надевая гоглы, Пьетро Максимофф бежит так быстро, что роса и утренняя влага оседают на линзах, превращаются в удушающий пар, испаряясь на лице досуха.
И я не успеваю сам за собой.
Пьетро Максимофф ускоряется, теряя все человеческое в попытке достигнуть чего-то, о чем никогда не слышал.
По всем критериям Платона, Сократа и Паскаля я - человек.
С кожей, способной к мимикрии, с телом, принимающим форму зверя, - мы люди.
С умением мыслить безгранично и чувствовать смертельно - мы люди.
И это удается нам с особой жестокостью.
Некоторые вещи - это не то, что можно предотвратить; это то, что случается, пока ты просто смотришь, как кожа меняет оттенок, голос - тон, характер - черты. Превращение - в кого бы то ни было - никогда не заканчивается, и едва ли ты узнаешь, кем стал, наверняка.
Камни врезаются в почву под шагами идущего, уничтожая червей сомнения; носить веру нужно в сердце, как и все умения. Тело - не самый надежный сосуд, но от него нет спасения. И хорошо. Раз так - кожаное пальто и ребра-шнурки утаят все самое нужное. То, что не сложить в руки.
Суть существования кроется в изучении путей, ведущих к одному и тому же знанию, и все, кто думает, что конец пути существует, умирают по дороге, говоря себе: еще немного.
К какому знанию?
Которым не владеет никто.
Акула задыхается, как только перестает плыть, ей нужно найти поток, способный влиться в гладкие жабры, чтобы отдохнуть.
В моей среде обитания - полный штиль. Тонны недвижимой ничем, кроме меня самого, воды.
Но в Пентагоне Логан хлопает меня по плечу, и происходит всплеск. Логан выпускает когти, и они впиваются прямо внутрь. Холодное русло ударяет вверх по коронарной артерии, и штормовые скалы бьют по хребту.
Впервые в жизни мне хочется замедлиться.
Впервые в жизни я хочу кого-то медленно.
Когти Логана впиваются в ощущения.
Когти Логана впиваются в самолюбие.
Они рассекают на до и после.
Медленно.
Растут между ребрами, прорываясь внутрь.
Медленно.
Впервые в жизни я испытываю необходимость украсть человека и продлевать его вечно, запечатлевать кадр за кадром, как любимую киноленту.
Ловкий клептоман Максимофф намерен своровать немного его времени, прежде чем время не обокрало нас обоих.
Ожидая рейс до Парижа, играя в теннис сам с собой - я никогда не проигрываю. Такая игра - самое честное, что может быть. Мне не удается выиграть, я не могу проиграть. Никто не увидит моего позора в комнате, полной хлама.
Здесь словно не живут, а только воруют - воруют стыд, неуверенность в себе, детские травмы и жизнь без отца.
Здесь слышен слабый шорох, похожий на треск электричества, шаги и стук мяча о мини-корт.
Мать выпишет вам чек.
Мать заплатит по всем счетам.
Что бы я ни сделал.
Но это вряд ли покроет ущерб и абсолютно точно не изменит того, что человек наверху в гостиной, вероятнее всего, мой биологический отец. И я вовсе не уверен, хочу ли это знать.
Но,
если это правда,
то мой папаша
убил
Кэннеди,
вот дерьмо.
Все начинается с того, что жетон, спрятанный под майкой Логана (ненадежно), слишком легко украсть, и со слов:
- С тобой сыграть?
Кто такой Логан, и как быстро он заметил, что его жетон пропал?
Кто такой Логан, и почему он хочет со мной сыграть?
- Ты не успеешь, - и это отдаляет нас так, словно должно защищать. - Что-то потерял, да? Что-то очень важное? А, старик?
Жетон блестит в моей руке вместе с серебристой цепью, и кажется, будто ртуть стекает вниз по запястью. Я знаю - в семидесятых этот парень не впервые, но меня он видит в первый раз. Видит таким. Юным.
И я хорош, верно, Логан?
- Откуда это? Воздушные силы? Пехота? Флот? Не похоже.
Мяч стучит быстрее.
- Гребаный...
- Клептоман.
Голос становится грубым.
- Немедленно…
- Верни.
Сердце работает на износ.
- Сейчас…
- Отхватишь. Я знаю. Так откуда это? Откуда? Отку-да? - слоги тянутся, словно с ними играет ребенок.
Потому что в семидесятых я, должно быть, и есть ребенок.
Совет: если вам не удается справиться со своими эмоциями, для начала просто попытайтесь найти общий язык со своим внутренним ребенком. Когда дело касается эмоций, только дети знают, что делать.
Примечание: это не действует, если ваш внутренний ребенок - взрослый.
- Черт, - мы говорим это одновременно.
Я копирую его речь, жесты, и он больше не знает, кто из нас говорит первым.
Он сжимает и разжимает пальцы правой руки, словно хочет мне врезать, и хоть мои волосы скованы сединой, он знает - я все еще подросток, который растет быстрее, чем угасает любопытство, и эта смесь опасна.
- Подойди, пацан. Медленно.
Ракетка замирает, и волосы опадают на мое лицо, прядь щекочет уголок рта, застывая на щеке.
Пьетро Максимофф не двигается - он вспыхивает в пространстве, рассекая воздух, опаленный по краям, и, черт побери, я не успеваю за ним, я не успеваю за самим собой, приближаясь вплотную к Логану, нарочно ускоряясь. Он вдыхает нагретый воздух, обдавший его потоком так, что лацканы куртки прилегают к телу плотнее, и я застываю, зафиксированный на месте крепко, как мои волосы, резко схваченные в кулак на затылке. Ведомый взглядом Логана, я подхожу еще ближе, (кожа в кожу) и прежде, чем тот раскрывает рот, я уже слышу, как он говорит:
- Верни жетон.
Голос забивается в микротрещины на наших сухих губах, и мне в этом новом мире становится так же тесно, как и члену в моих штанах от таких низких и интимных тонов.
Я не могу остановиться. Я не могу остановить свой жестокий интерес. Еще шаг, и мой позвоночник про-во-ло-чен по зальцбургским улицам Бернхарда[1], где в одном из романов погибло больше, чем родилось.
Парень, способный безнаказанно проскользнуть в Пентагон, становится жертвой собственных эмоций. И это ужасно - делать кошмарные вещи, когда ты мог их не делать, и сейчас в страхе перед наказанием определенно находимся мы двое.
Логан разжимает кулак, пряди волос мягко скользят между них, опадая на затылок, я кладу мяч с жетоном в его раскрытую ладонь, глядя на подвижное-в-его-часовом-поясе и застывшее-в-поясе-по-ртутной-шкале лицо, и отхожу подальше от его запаха, подальше от когтей. Цепочка раскалена скоростью и покачивается быстро, как маятник Фуко, свисающий с его ладони, она источает мое тепло, тепло человека, которого Логан знал много лет одним и вдруг встретил впервые - совершенно непохожим. Когда я оказываюсь на диване, он едва успевает обернуться и найти меня - скорее по запаху, чем глазами.
- Старик, я бы и рад с тобой сыграть, - это чистая правда, как и все, что я ему говорю. - Но если ты начнешь двигаться так же быстро, как я, тебя стошнит. Или снесет башку. Смотри.
Бросая ему свои защитные очки, я слежу за его реакцией, проводя по шее ногтем, имитируя травму и перелом кости.
Взращивая интерес к человеку, впитываешь его слова, модель поведения и привычки, носишь их в себе, никому не показывая, избегая риска быть разоблаченным. Логан медленный-медленный-медленный, и от этого я тоже словно замедляюсь. Он вертит очки в руках, находит пальцем трещину и проводит по ней пальцем, ухмыляясь краем губ.
- В постели ты такой же быстрый?
Сейчас самое время молчать и нанять адвоката, ссылаясь на статью про подростковый харассмент, но на самом деле время - это ничто.
- О нет. Я люблю ласки. Разве я никогда не говорил?
В другом времени?
В другой жизни?
Все начинается с того, что его ухмылка становится оскалом, а холодные застежки его куртки, прилегая к моей груди, вызывают дрожь, от которой не спасает даже «Pink Floyd».
Громко, словно кость о кость, барабанит чувство о скалы равнодушья, сладкого, как ежевичная горсть и ядовитого, как болиголов. Внимай ему, слушай, как воду точит камень, высекает из нее ртутную искру, как кремень. Вода горит и ветер обжигает кожу.
Какое чувство?
Которым никто не владеет.
- Я жив? В твоем будущем?
- Еще бы.
- Господи, я жив, - я улыбаюсь, закидывая голову назад на спинку дивана, сжимая пальцы на обивке, и по ребрам прокатывается рябь смеха. - Так и знал. Господи, будущий я, должно быть, просто красавчик.
Руки Логана гладят спину, он обводит пальцами острый контур лопаток, глотая воздух, выдыхаемый мной, и затыкает мой рот своим, потому что не любит слишком много болтать.
Ему больше не приходится думать о хорошем, чтобы контролировать себя: я беру его под контроль сам, расстегивая джинсы и вдыхая запах кожи как можно глубже, пока он кусает мою шею как можно слабее, и ребра сжимает чувство-обещание - оно не похоже на боль, но в нем есть нечто от страдания, - оно огромно и не помещается в одно тело, сочится сквозь поры и пускает свои ядовитые побеги. Это оно серебрит корни волос, когда приходит время.
Мое время давно прошло, поэтому я краду его в поцелуях, краду, снимая с него одежду, отравляя обоих ртутью, и когда-нибудь мы обязательно очнемся, осознав, что мертвы или тяжело больны, но не сегодня.
Впервые в жизни я делаю это, желая ощутить процесс, а не результат. Каждая из пуговиц от самого воротника на рубашке Логана расстегнута медленно и осторожно.
И пока я в состоянии, я просто должен сделать ставку и спросить:
- Кто такой Эрик Леншерр?
- Последний человек, о котором я хочу говорить, снимая с себя одежду.
И я доволен ответом так, словно это все, что мне нужно знать.
Вес тяжелого тела сверху, ногти, аккуратно задевающие соски, и ласкающий мой живот язык, - это нравится мне куда больше быстрой разрядки в душе после безумия Пентагона.
Теперь нас двое, и это кажется честным.
Честнее игры в теннис.
Теперь Логан сжимает мои бедра по-настоящему, и мускулы напряженных плеч сокращаются под моими пальцами с каждым резким движением. Я слежу, как вены на его руках, вьющиеся от запястий до сгиба локтя, темнеют, становятся жестче, наполненные кровью от злости и желания меня поиметь.
- Держи свои когти при себе, - это все, что мне удается сказать, прежде чем перейти на отрывистое дыхание и подавленные стоны в широкую ладонь Логана, зажавшую рот.
Он заявляет права на тело, но оно - самое ничтожное, самое малое, что я могу дать.
Он фиксирует мои руки, касаясь своими ребрами - моих, и мы оба чуем запах тела друг друга, запах волос, и я слышу, как сердце бьется, улавливаю вибрацию четко, что будь я хищным, смог бы угадать его вкус.
Моя спина застывает, словно когти впиваются в позвонки, и я не могу отвернуться, я должен смотреть, видеть, как он засовывает длинные пальцы в свой рот, обещающе облизывает их и хрипло смеется, навалившись сверху, не позволяя себя оседлать.
Мы прижимаемся еще ближе, и мне приходится тесниться между Логаном и желанием ощутить его руки, принять его тело; волосы путаются на затылке, пряди липнут к взмокшей шее, к вискам. Оставляя следы, Логан гладит мои ребра, разводит мои ноги.
Он осторожен, пока не теряет контроль, и когда его глаза темнеют, я больше не уверен, что он остановится, даже если я попрошу.
Не делай мне больно.
Боль имеет память, она всегда возвращается к тем, кто ей симпатичен, как гибкий юноша-карманник симпатичен владельцу дома терпимости с самой дурной славой.
Боль - серийный убийца на улицах оживленного города. Разносчик чумы злословия и инфекции агрессии. Ее нельзя излечить - только спрятать.
Боль – основа каждого превращения.
И я превращаюсь в чудовище, кусающее Логана за язык, скрываясь с места преступления быстрее, чем кровь успевает брызнуть на десну и заполнить рот.
Секс с Логаном похож на добровольное изнасилование, и я - гребаный волонтер.
Поглаживая пальцем тонкую кожу под коленом, оставляя влажный след смазки на бедрах, он целует мое тело, не давая дышать, и приходится задыхаться, пока спина не изотрется в кровь, пока руки не задрожат от усталости, и когда он кончает, когти опасно впиваются в диван возле моего правого виска, разрывают обивку до самого плеча, терзая барабанную перепонку расходящейся ткани.
Если ты никогда не думал обо мне, значит, меня никогда не было.
Пока Логан слизывает остатки крови с губ и надевает штаны, я успеваю привести себя в порядок, сыграть пару партий в теннис и достать свой старый PSP.
Ему придется смириться со мной.
Ему придется привыкнуть ко мне.
Этот процесс затянется, но в какой-то момент он обязательно примет меня без лишних усилий, как только поймет - это нестрашно.
Кажется, он слегка сбит с толку и раздражен, но злость, которую я вижу, больше похожа на агрессию, вызванную неуверенностью: точно так человек ведет себя, когда не знает, как именно себя вести, или боится, что его не поймут, и на всякий случай начинает палить из ружья. И Логан, похоже, из тех, кто замещает злостью эмоции, которые не может понять.
Совет: стоит попробовать относиться проще к самому себе и к тому, что чувствуешь - тоже. Стараться осознать все это на максимально безопасном расстоянии от собственного «Я». Если, конечно, вы хотите жить.
Больше всего злится и вспыхивает тот, кто не понимает себя.
Примечание: я рискую напороться на когти, если скажу подобную дрянь вслух.
- Найди меня. Когда вернешься.
- Если доживешь.
Возможно, он планирует меня убить.
- Не сомневайся. Я доберусь до будущего быстрее тебя, старик.
Он подходит ближе, опираясь рукой об игровой автомат, склоняясь ближе к моему лицу.
Он чертовски красивый, и я не увижу его еще много лет.
Скитаясь в тщеславии, как кровь скитается в венах напуганного тела, заблудишься в уайльдовском саду - особом виде нарциссического Эдема, где нет ни трав, ни деревьев, должны ли ми посеять семя красоты и относиться к нему не как создатель - как чужак?
Или стоит любить, заботиться и кормить его в ярости?
Не стони и не плачь, если оно укусит тебя.
Будь терпелив к чудовищу, которое создал.
Оно сотворено из тебя.
Он кладет руку на шею так, чтобы чувствовать пульс.
В любом городе, на любой улице любой страны всегда найдется некто самый прыткий, некто, кто ворует молча, действует быстро и нравится многим.
На бульваре Сансет.
На Пикадилли.
На Гран-Виа.
(Где угодно).
Я и есть самый ловкий карманник - я бы крал его внимание так, что он бы и не спохватился.
Поглощенный мной, он не замечает то, что вижу я - удивленное лицо Хэнка и то, как выразительно он произносит «блять» одними губами, стоя в дверях. Этот парень очень-не-хочет-быть-здесь, и его можно понять.
Он делает вид, будто не понял, что произошло и ведет себя, словно все так, как должно быть. Сообщает о скором вылете, бросает нам ключи.
И я говорю:
- В чем дело, Хэнк? Увидел что-то странное? Нет? Я ничего не видел. А ты, старик?
- Нет.
И я говорю:
- Видишь, Хэнк. Я же предупреждал. Тебе все равно никто не поверит.
Как и мне.
Знаешь, где я, Логан? В чертовых семидесятых.
Время застыло, закупоренное в бутылке.
И мы внутри.
Я.
И ты.
В этом чертовом море, закрытом крышкой.
Как тебе со мной? Вечно? Невыносимо?
Любовь - это сундук с двумя мертвецами, где один из них - ты.
И я лежу рядом с тобой. Парализованный.
Я хочу в новый век. Возьми меня с собой.
Лежать здесь, на глубине времен, и смотреть, как твои волосы шевелит вода, очень холодно. Говорить, рот открывать - замерзают легкие.
Я мог бы выбраться, упасть на берегу, прижавшись лицом к песку, но море нашего времени не отпускает меня.
В прекрасный новый мир.
И золотой новый век.
Я не могу попасть туда даже с помощью всех золотых рыб, потому что ты не хочешь со мной.
Так что я просто лягу рядом. В тысяча девятисотых. И мы будем покоиться в благодати.
А что еще нам остается?
[1] «Все во мне», Томас Бернхард
URL записи