Моей вечной любви Ватаняру

[YoJek]

Название: There is no "we"
Фандом: Черные паруса
Пейринг: Джеймс Флинт/Джон Сильвер, упоминание Джеймс Флинт/загадочный некто в прошлом
Размер: 1316
Рейтинг: нет рейтинга
Кругом ангст и тлен, поэтому я хочу доброты и милоты. Бессмысленный флафф и любовь к голубоглазым мужчинам.

бонусный мальчик-хастлер

читать

Подперев голову рукой, Джон Сильвер медленно ведет пальцем по рваному белому шраму над лопаткой, чуть царапая кожу ногтем. Спина у капитана широкая, светлая, а где нет шрамов и отметин от пуль и ножей – там россыпь веснушек, кто бы мог подумать. Говорят, рыжие и бледнокожие плохо переносят солнце. В данном конкретном случае, видимо, солнце плохо переносит капитана.
Капитан еще спит, иначе Джон не смог бы так беззастенчиво рассматривать то, что капитан считает признаками слабости, а сам Джон – свидетельствами силы. Потому что каждый шрам означает победу жизни над смертью, и каждая вытащенная пуля благословенна сама по себе. Это понимает даже глупый Джон Сильвер, вот только донести до капитана никак не получается.
Иногда ему кажется, что, вопреки распространенному о нем представлению, Джеймс Флинт слишком многого стыдиться.
Первые тусклые рассветные лучи едва пробиваются сквозь грязные четырехугольники стекол и подсвечивают рыхлую пыль на полках и ручках шкафов. Ночь закончится в ближайшие пять минут, и Джон многое бы отдал, чтобы иметь возможность растянуть эти пять минут на день, на два, на неделю – и это он, Джон Сильвер, который вообще вычеркнул слово «отдать» из своего словаря в виду его безвозмездности и, следовательно, бесполезности.
У Джона болит все тело и пересохло в горле, у Джона ноет левое запястье, Джон лежит, смотрит на своего капитана и чувствует себя просто катастрофическим придурком.
У Джеймса Флинта чертовски много проблем, Джеймс Флинт в одиночку объявил войну всему миру и переживает за жизни рядовых не больше и не меньше чем генерал на поле боя. Джеймс Флинт лежит ровно, дышит – спокойно и глубоко, и голая спина вздымается и опадает под рукой Джона, а если положить ладонь чуть пониже, можно почувствовать сердце.
Джеймс Флинт, самый безумный и самый здравомыслящий из всех капитанов, кажется Джону одновременно таким хрупким и таким постоянным, как вот это самое встающее над тревожными волнами солнце – он останется неизменным и непоколебимым, пока архангел Гавриил не вострубит в свой рог и не начнется Апокалипсис, да и тогда Джеймс Флинт только оглядится со знанием дела, вскочит на лошадь и погонит в галоп, потому что у Джона очень, очень богатая фантазия, но даже он не может представить, что Джеймса Флинта может не существовать, что в какой-то момент он вдруг исчезнет с лица земли.
Солнце исчезнет вместе с ним, не иначе, и вся земля погрузится во мрак и ужас.
Иногда Джону Сильверу хотелось самому приложиться головой о что-нибудь твёрдое и деревянное, чтобы выбить из неё всю ту чушь, которая мешает ему жить.
Джон Сильвер бесшумно приподнимается на локте, поправляя застрявший между ними кусок покрывала, наклоняется над Джеймсом и прижимается губами к теплой коже. Ему очень хочется просто плюхнуться сверху целиком, обвить его руками и ногами и посылать к чертям всех пытающихся достучаться, но тогда Джеймс обязательно проснется, скинет его, встанет, по привычке тихо матерясь сквозь зубы, и пойдет одеваться, не удостоив его ни одним взглядом.
Это они уже проходили.

Каким бы жадным и требовательным Флинт ни был в предыдущую ночь, как бы по-собственнически он ни зажимал Джона в укрытом от чужих глаз углу, утром он смотрел куда угодно – на паруса, на матросов, на солнце, на волны, на протухшую рыбу, на космы Рэндела – только не на самого Джона. Так продолжалось примерно до тех пор, пока Джон не исхитрялся ляпнуть что-нибудь совсем уж из ряда вон выходящее – тогда он, хвала небесам, удостаивался пристального раздраженного взгляда и мог применить всю свою богатую мимику для достижения желаемого результата.
Чем ближе был вечер, тем более многообещающим становился этот взгляд.
Чем более многообещающим становился взгляд, тем более изгалялся Сильвер.
Чем более изгалялся Сильвер, тем…
– Черт! – даже искры перед глазами заплясали, от соприкосновения с дубовой окованной медью дверью затылок гудит словно колокол. – Эй!
– Какого черта ты нарываешься, если тебя что-то не устраивает? – его широкий кожаный ремень как будто сам торопится вытянуться из шлёвок, желая угодить веснушчатым рукам.
Нет, капитан не делает такой голос специально, он проявляется сам во время атаки на корабли и, индивидуально, на Джона Сильвера. Фраза «гнев ему к лицу» просто бледнеет перед такой наглядностью своей иллюстрации – опасно, близко, еще ближе, хищно дышит носом и скалит зубы, в глазах цвета моря сегодня шторм и косые росчерки молний. Капитан Флинт пахнет солью и ромом, и почему-то – смолой. У Капитана Флинта мозолистые пальцы и всегда обветренные губы, и будь проклят Джон Сильвер, глупый Джон Сильвер, влюбившийся как последний идиот в хмурое ходячее солнце из меди и копоти.
Они редко добирались до кровати, и когда на следующее утро Дюфрен спрашивал о каком-то очередном списке или карте, Флинт задумчиво и неторопливо перебирал разлетевшиеся по каюте бумаги, старательно сохраняя невозмутимое выражение лица.

В целом, Джон Сильвер никогда не относил себя к числу чутких сенсоров, способных уловить настроение и состояние других. Да, он вполне преуспел в том, что касалось его собственной сохранности – потенциальную угрозу он чуял еще до того, как источник угрозы обнаруживал ее в своем подсознании, и чаще всего старался элиминировать ее в зачаточном состоянии. Но во всем остальном Джон был слишком зациклен на самом себе, чтобы что-то еще усматривать в других.
Поэтому Джон Сильвер никогда не относил себя к числу чутких людей, а Джеймс Флинт прекрасно умел прятать свои эмоции, оставляя на поверхности ровно столько, чтобы заинтриговать и привязать к себе людей накрепко. И всё же, всё же – виноваты в том его странные непривычные чувства или бог знает что еще – Джон понимал, что что-то не так.
Джеймс Флинт не признает проявлений нежности.
Джеймс Флинт не позволяет ему поцелуи, неизменно отстраняется, когда забывшийся Джон тянется к губам. Один памятный раз даже залепил ему знатную пощечину и криво – виновато? – усмехнулся в ответ на удивленно расширившиеся глаза Джона.
Джеймс Флинт не переносит его прикосновений днем и сбрасывает руки, рискни Джон ненароком приложиться к мускулистому плечу. Джеймс груб с ним даже по сравнению с остальной командой, и за всем этим мерещится что-то настолько беспомощное и по-детски наивное, что обижаться у Джона никак не получается.
Джеймс Флинт запускает руку в его волосы и сжимает пальцы, то ли поощряя, то ли наказывая, будь проклят Джеймс Флинт.
Джеймс все отчаяннее берет его ночью, Джеймс все дальше отстраняется от него днем.
Джеймс Флинт трахается как бог, заставляя Джона всерьез пересмотреть свои религиозные взгляды, но каждый раз, лежа на переворошенной кровати, сквозь усталость и тягучее удовольствие Джон почему-то чувствует себя лишним. Каждый раз то, что еще осталось от его совести, говорит ему, что надо бы забрать вещи и уйти, оставив капитана наедине с собой и с его горькой пропитой памятью.
В Джеймсе Флинте столько нелепой и неуместной любви, душащей его изнутри, и вся она спрятана под семью печатями и пятью замками, так что даже сам Джеймс Флинт теперь не сможет найти ключ.
Джеймс Флинт пьет ром из горла и всегда смотрит куда-то вперед и вниз таким взглядом, как будто всё надеется увидеть перед собой – кого-то.

Джон молчит и говорит, говорит и молчит – выбалтывая слово за словом всю ту ерунду, которую он может нести часами, опутывая мягкой паутиной из слов, нервируя, раздражая и успокаивая, и неизменно молчит о самом главном. Джеймсу Флинту не нужны его признания.
Когда-нибудь Джон вскроет этот застарелый нарыв на покрытом шрамами сердце, вскроет и промоет его соленой морской водой, в первую очередь для самого Флинта, потому что так будет лучше. Когда-нибудь он соберется с духом и поставит вопрос ребром, и Джеймсу уже не удастся отвертеться, и Джеймс может побить его, может взять его за шкирку и вышвырнуть за борт, может делать с ним все, что захочет, если это поможет ему договориться самому с собой и наконец успокоиться.
О том, что каждый раз, когда он пытается сделать лучше, получается только хуже, Джон старается не думать. Бывают же исключения.

Первый месяц Флинт настойчиво выгонял его из каюты среди ночи, кидая вдогонку все ненавязчиво «забытые» предметы гардероба, а теперь – Джон лежит рядом и держит ладонь на теплой спине, чувствуя пальцами сердце. Джон стоит на пороге мира Джеймса Флинта, и его уже не бьют по лбу захлопнутой дверью.

Тусклые рассветные лучи сопровождаются ленивыми окриками наверху, на палубе, сменяются караульные, морские волки выползают из темных углов, растягивая заспанные мышцы. Протянув руку, Джон проводит пальцами по покрытой светлыми веснушками щеке, убирая с лица рыжую прядь.
– Доброе утро, капитан.

Глаза цвета моря смотрят сонно и спокойно.