Die Hölle muss warten
Мы с папой рисовали морскую звезду на стене ванной. Потому что там была трещина, а белой краски не было. А трещину оставлять нехорошо. Заклеенная клейкой лентой стена, карандашный набросок папы (вольготно развалившаяся звезда приветливо машет лапкой), вырезанный трафарет, красная акриловая краска из баллончика.
- Толстоватенькая получается, да?
- Нет, отличная.
Перепачканные руки, кофты, носы.
Он прекрасно рисует, он в шесть рисовал так, как я никогда не смогу, даже если буду учиться всю жизнь. Никто его не учил в детстве, он сам.
Папа сидит на краю ванной и рассказывает мне, почему жить на яхте в марине Финляндии лучше, чем в Швеции, про воду тридцать градусов и про наловленных на ужин мидий. Про то, что в этом году они собираются дойти до Голландии, и это тяжело, но они будут не они, если не пойдут.
Эта звезда, наверно, будет там еще очень долго, еще переживет и его, и меня, и уйдет уже наверно вместе с домом, если квартиру не продадут или не затеют в ней другой ремонт. Может быть, через много лет я буду смотреть на эту звезду и думать о том, что рисовали мы её вместе, и папа учит меня, как правильно закрывать краску в таких баллончиках, называет комод "комодиком", а отвертку "отверточкой".
У папы седеет борода, но он всё такой же гигант и богатырь. И по-прежнему ходит в тельняшках.
Попросила его нарисовать к звезде еще морского конька, чтобы ей не было скучно. Согласился.
Переезжая и разбирая вещи, нашли его полевой дневник 89 года о его летней экспедиции по Восточно-Сибирскому плоскогорью. Покорежившаяся зеленая твердая обложка, пожелтевшие страницы, мелкий почерк, фотография мамы на первой странице.
Мама красивая до умопомрачения.
Засушенные цветочки выпадают из складок страниц, телеграммы "Жду люблю очень скучаю удачи Алёнушка" любовно вклеены по ходу дневника. С другой стороны - рассказы.
Спросила маму, почему она сидела дома, а не была с ним, мама не смогла вспомнить. Но это удушливое лето в городе помнит прекрасно.
Когда мне было пять лет, однажды утром я перестала откликаться на Настю, а на вопрос, что случилось, ответила гордо и бескомпромиссно - "Теперь я не Настя, а Нануся!". Папа - единственный, кто до сих пор неизменно называет меня Нануськой.
На зеркале шкафа моей первой квартиры всегда была круглая наклейка в углу, которая была настолько мне знакома, что стала частью меня, и я даже не задумывалась над ней никогда. Недавно увидела вновь и поняла, что это наклейка из отеля с Приэльбрусья, они с мамой добирались туда сами, как и еще на пару десятков гор.
И первая сделанная своими руками яхта, и полосатый сине-белый парус с солнцем, и папа за штурвалом, и я совсем маленькая высматриваю их в окно домика на Онежском озере.
Мои родители - драгоценные люди, каждый на вес золота.
- Толстоватенькая получается, да?
- Нет, отличная.
Перепачканные руки, кофты, носы.
Он прекрасно рисует, он в шесть рисовал так, как я никогда не смогу, даже если буду учиться всю жизнь. Никто его не учил в детстве, он сам.
Папа сидит на краю ванной и рассказывает мне, почему жить на яхте в марине Финляндии лучше, чем в Швеции, про воду тридцать градусов и про наловленных на ужин мидий. Про то, что в этом году они собираются дойти до Голландии, и это тяжело, но они будут не они, если не пойдут.
Эта звезда, наверно, будет там еще очень долго, еще переживет и его, и меня, и уйдет уже наверно вместе с домом, если квартиру не продадут или не затеют в ней другой ремонт. Может быть, через много лет я буду смотреть на эту звезду и думать о том, что рисовали мы её вместе, и папа учит меня, как правильно закрывать краску в таких баллончиках, называет комод "комодиком", а отвертку "отверточкой".
У папы седеет борода, но он всё такой же гигант и богатырь. И по-прежнему ходит в тельняшках.
Попросила его нарисовать к звезде еще морского конька, чтобы ей не было скучно. Согласился.
Переезжая и разбирая вещи, нашли его полевой дневник 89 года о его летней экспедиции по Восточно-Сибирскому плоскогорью. Покорежившаяся зеленая твердая обложка, пожелтевшие страницы, мелкий почерк, фотография мамы на первой странице.
Мама красивая до умопомрачения.
Засушенные цветочки выпадают из складок страниц, телеграммы "Жду люблю очень скучаю удачи Алёнушка" любовно вклеены по ходу дневника. С другой стороны - рассказы.
Спросила маму, почему она сидела дома, а не была с ним, мама не смогла вспомнить. Но это удушливое лето в городе помнит прекрасно.
Когда мне было пять лет, однажды утром я перестала откликаться на Настю, а на вопрос, что случилось, ответила гордо и бескомпромиссно - "Теперь я не Настя, а Нануся!". Папа - единственный, кто до сих пор неизменно называет меня Нануськой.
На зеркале шкафа моей первой квартиры всегда была круглая наклейка в углу, которая была настолько мне знакома, что стала частью меня, и я даже не задумывалась над ней никогда. Недавно увидела вновь и поняла, что это наклейка из отеля с Приэльбрусья, они с мамой добирались туда сами, как и еще на пару десятков гор.
И первая сделанная своими руками яхта, и полосатый сине-белый парус с солнцем, и папа за штурвалом, и я совсем маленькая высматриваю их в окно домика на Онежском озере.
Мои родители - драгоценные люди, каждый на вес золота.
И мой папа тоже художник. Только он бросил рисовать после смерти родителей (
Месть*_*, спасибо, я сама в этом растекаюсь в лужу)) Я счастливый.
А насчет рассказывания о личном - я очень, очень замкнутый человек, который даже близким и родным не рассказывает о самом главном. И о не очень главном тоже не рассказывает. И вообще ни о чем не рассказывает. На меня из-за этого часто обижаются разные люди, которые думают, что раз я им не рассказываю - значит, я им не доверяю, или не считаю их близкими, не считаю их друзьями или вроде как думаю, что они недостойны такой великой меня.
На самом деле моё подсознание всегда свято уверено, что никто не заинтересован в чужой неинтересной жизни. Поэтому я думаю, что ни одно из моих воспоминаний, как бы дорого они ни было мне, не представляет ни малейшей духовной ценности кому-то извне. Я не боюсь это выставлять, самое сокровенное у меня всегда внутри и до него никому не дотянуться.