Die Hölle muss warten
Если бы заранее знать, что из нее получится, может быть, стоило убить ее при рождении. Такие люди портят саму идею о человеке разумном – существо без мыслей и желаний, без единого действия, продиктованного своей собственной волей, без единого поступка, который совершила бы она сама. Неправильный человек, пустая оболочка. Брак цивилизации.
читать дальшеПро таких не снимают фильмы и не пишут книги, они проходят по жизни незаметно и так же незаметно из жизни уходят, не оставив после себя ничего. Легче всего их можно описать отрицанием – они ничем не запоминаются. Она, например, не обладала ни одной отличительной особенностью, кроме разве что высокого роста и слишком крупной фигуры. В обычное время носила вытянутые джинсы и бесформенные кофты мутных цветов, бесконечные капюшоны, завязки и карманы. Не пила, не курила, не касалась наркотиков. Не красилась и не носила украшений, не было даже никаких сентиментальных вязаных браслетов «на память» или амулетов удачи коренных индейских племен с запавшей в душу миссии. Не ходила к парикмахеру – сама обрезала ножницами волосы, когда их длина начинала причинять неудобство, и рваные небрежные пряди делали ее еще меньше похожей на девушку. На ее теле не было ни проколов, ни татуировок, только шрамы – прямые, косые, тонкие, рваные, большие и маленькие, длинные и короткие. Следы от ножей, от веревок, от кнутов, от взрывов, от пуль. Она не улыбалась и очень редко разговаривала. Не принимала участия в беседах и сторонилась любой компании, никого и никогда не обсуждала. У нее не было друзей и не осталось ни одного родственника.
Для большинства людей она оставалось совершенно незамеченной.
Жизненный выбор показался бы странным, если бы его делала она. Но на вопрос высокого темнокожего экзаменатора «Почему вы решили поступить сюда?» дается довольно простой ответ:
– Совет психолога, сэр.
На лице высокого темнокожего экзаменатора ясно читается удивление:
– Если честно, первый раз слышу, чтобы психологи в приюте советовали поступать в ЩИТ. Вы чем-то отличились?
– Она сказала, что из-за отсутствия собственных моральных ценностей и установок мне нужна четкая система извне. Еще она добавила, что в моем случае это не может быть религия, так что остается государственная структура со строгой организацией.
– У вас проблемы с религией?
– Она сказала, что проблемы с верой, потому что вера – это осознанное действие, личный выбор. Вся религия строится на этом. Она посчитала, что это не мой случай.
– Ясно, – экзаменатор растерянно листает исписанные бланки ответов. У него никак не получается соотнести великолепные результаты вступительных с этим бессмысленным, немного усталым взглядом напротив. – У нас в стране много государственных структур со строгой организацией.
– Она посчитала, что рационально будет использовать отсутствие эмоций и страхов для спасения других жизней.
Экзаменатор усмехается:
– Похоже, что у вас был единственный профессиональный школьный психолог в Америке.
Строгая, тихая, слишком красивая для своей профессии, психолог была единственным, кто обратил внимание на странное поведение – не-поведение – девочки, и с тех пор была крайне горда собой, что смогла предотвратить локальную социальную катастрофу. Если бы она не успела дать этот совет, чей-нибудь другой совет повернул бы все наоборот, за отсутствием лучших вариантов – явно в худшую сторону.
– Вы росли без родителей.
– Это проблема, сэр?
– Нет, ничуть. Скорее, объяснение. Мисс, ваши результаты с легкостью покрывают проходной балл, позвольте мне только задать вам один последний вопрос. Зачем вы идете в ЩИТ?
Это было единственным, в чем относительно себя она была уверена без психологов и советов извне:
– Я просто хочу быть полезной и не знаю, как.
Экзаменатор внимательно смотрит ей в глаза и, дежурно улыбнувшись, подписывает ведомость.
В Академии, где социальной адаптацией неудачников традиционно занимаются наиболее социально адаптированные, оказалось, что она – прекрасный, хоть и быстро надоедающий объект для развлечений. Например, она никогда не могла ответить на вопросы типа «Какой твой любимый фильм?» – просто не понимала значения слова «любимый».
– Ну, какой фильм ты пересматриваешь чаще всего?
Зачем их вообще пересматривать?
– Книга?
Нет.
– Ты вообще читаешь книги?
Учебники и пособия. Еще методички и…
– Так, ладно, а песни?
Нет.
– Серьезно? Любимая группа?
Нет.
– Да ладно, ты что, вообще музыку не слушаешь?
Не слушаю.
– О господи.
– Оставь ее в покое, это бесполезно, нам по ошибке зачислили киборга.
– Подожди, мне интересно. Что ты делаешь, когда возвращаешься домой? Что-то же ты делаешь? Плавание? Танцы? Чечетка? Жонглирование? Вышивание крестиком?
– Эй, хватит уже. Посмотри на ее глаза, по-моему, она вообще под чем-то. Пошли отсюда.
– Ну что-то же происходит в твоей голове? – в голосе отчетливо слышится раздражение. Они почему-то всегда появлялись, когда люди понимали, что внутри пусто. Большинство просто не могут представить, что внутри бывает пусто.
На самом деле то, что можно было принять за спесь или высокомерие, было доведенным до абсолюта неверием в собственную индивидуальность. Всю жизнь она жила с подсознательным ощущением, что она не имеет права считать себя человеком, и уж тем более не имеет права на человеческие интересы, человеческие поступки и человеческое общение. Все, что было у нее в голове, состояло из набранных наборов истин и правил, фраз из пособий, цитат из законов, воскресных проповедей в церквушке при приюте. Она понимала, что все выученные учебники в мире не смогут заменить собственного разума, умения размышлять, анализировать и делать выводы. Любой из шести миллиардов людей на планете обладает большим авторитетом, чем она, любой из шести миллиардов знает, что и как надо делать, а ее жизнь – такая не заслуживающая внимания мелочь, что ее уж точно можно разрешить одним словом. Может быть, если бы кто-то когда-то сказал ей, что ей стоит просто забиться в нору и не раздражать людей своим присутствием, она просидела бы в этой норе до конца своих дней. С такой степенью податливости она с легкостью могла пойти по наклонной, однако ей повезло – плохие компании обращали на нее не больше внимания, чем хорошие.
С возрастом ее сознание превратилось в закрытую непробиваемую систему, которая извела все остававшиеся проблески личности и замкнулась в бесконечном самопожирании.
Всех людей на планете объединяют чувства и желания. Каждый из них о чем-то думает, что-то чувствует, чего-то хочет, их притягивает любовь, семья, дружба, деньги, карьера, общество, признание, работа, искусство, самореализация. Это основа человеческого сознания, главная двигательная сила – то, что придает смысл жизни, что заставляет стремиться к чему-то, тянуться к мечте, тратить силы на ее достижение, радоваться, когда добиваешься цели, ставить себе следующую и идти дальше. Лишенная чувства самосознания, она не хотела ничего. У нее не было желаний, стремлений, страхов, предпочтений, приоритетов и ценностей – ничего из того, что делает ходячее мясо человеком.
– Она не особо умная, да?
Всегда крайнее слева место, всегда одна и та же поза, всегда немигающий взгляд на доску и полные широкого, неженского почерка тетради. Те единицы, кто по какому-то недоразумению обращал на нее внимание, довольно быстро оставили ее в покое. Она была непроходимо скучна.
Из-за удачной практики, хороших оценок и благоприятных выпускных характеристик первое время она пользовалась успехом. Ее выбирали по спискам, отправляли на пробный тренинг, впечатленные результатами, брали на задания. Когда после второй же успешной операции она оказалась в темно-сером кабинете с висящим в углу флагом, а на большой темный стол легло заявление об отказе, все сочли это ошибкой. Когда она оказалась там во второй раз, это списали на совпадение. В третий раз не нее стали смотреть с опаской.
В реальной работе все оказалось труднее, чем на полигонах.
– У нас две минуты до взрыва двери, вы отправитесь в одиночку, я дам вам пять минут до команды основному отряду. Когда вы окажетесь внутри – будете ориентироваться по ситуации, я на вас полагаюсь.
– Сэр, разрешите спросить…
– Времени нет, вперед!
В реальной работе не было правил, смоделированных ситуаций, расписанных условий задач и единственных правильных решений.
– Ваше мнение, агент?
– Простите?
– Вынесите собственное мнение на основании доступных вам данных.
– Но мисс, две трети оперативных данных у вас, я не…
– Вам что-то непонятно?
– …нет, мисс.
Ценой вынесенного мнения стали десять человеческих жизней и первое красное предупреждение в личном деле.
Раз за разом она неизменно оказывалась в темно-сером кабинете с висящим в углу флагом и выслушивала обращенные не к ней советы «прогнать еще раз через психологические тесты» и «отправить на диагностику к профессионалам». Она не удивлялась – все это вполне ложилось в ее представление о собственной бесполезности. Она опять проходила все психологические тесты, ее отправляли на диагностику к профессионалам, ей писали благоприятные характеристики, ее брали на задания. Она выполняла их. Снова и снова.
Потом ее просто перестали брать.
Просто люди предпочитают общаться с людьми.
За ней укрепились клички «Голем» и «Франкенштейн». Незаслуженно – у сшитого из трупов создания было большое и сильное сердце, отчаянная жажда любви, признания и доверия, ему были знакомы радость, грусть, гнев и отчаяние, так что глубине его эмоций мог позавидовать и любой настоящий человек. Ей же было знакомо только бессловесное следование чужой воле, заполняющее отсутствие ее личности.
Она никогда не была одержима насилием или убийствами. Она любила рукопашную и огнестрельное ровно настолько, насколько можно любить единственное, что ты умеешь делать. Так же, не больше, она любила ножи, с которыми обращалась несколько лучше, чем с огнестрельным. Но она убивала легко и не испытывала терзаний после, и если бы кому-то пришло в голову задать вопрос «Почему ты не убиваешь всех подряд?» – хороший вопрос, задайте кому-нибудь из знакомых на досуге – ответом была бы не жалость, не какие-то глубокие общечеловеческие чувства, а элементарный запрет. Просто в далеком безликом детстве кто-то вовремя сказал ей, что убивать людей нельзя. Весь ее мир делился на «можно» и «нельзя» от других.
Когда не находилось очередного желающего попытать с ней счастье, она проводила весь день на полигоне и в спортивном зале – физические упражнения не требовали подключения сознания, задействованы были только мышцы, рефлексы, инстинкты и чутье. В ее выделенной по зачислению в штат квартире не было ничего из того, по чему ее можно было бы охарактеризовать – в полупустом шкафу были монотонные вещи, на никогда не открывающихся окнах – пыльные шторы, на диване – мятые пледы, на кухне – пустой холодильник. После очередных беспомощных обвинений она приходила «домой», скидывала сумку, съедала бутерброд, раздевалась, забиралась в душ. Бесшумно скользили капли по мертвому серо-синему кафелю, вода с монотонным плеском утекала в канализационный слив. Мокрые волосы липли ко лбу. Самое простое детское мыло без запаха вместо всей парфюмерии. В этом квартире всегда было тихо, холодно и пусто, просто клочок бетонного пола, квадратные метры собственности, перенявшие от хозяйки отсутствие индивидуальности. Бессмысленная и бесполезная сама по себе, она просто не знала, что делать вне исполнения приказов.
Последний отказался от нее после того, как она выстрелила в террориста с девочкой в заложниках. Держа мексиканца на мушке, она, согласно инструкции, сообщила куратору все обстоятельства и вероятность негативного исхода событий, а куратор приказал ей заткнуться и стрелять. Она выстрелила. Террорист тоже. Девочка умерла на месте. По всем докладным, объяснительным и отчетам ее вина была настолько очевидна, что она снова оказалась в глубоком запасе с предпоследним красным предупреждением и предписанием на полное психологическое и физиологическое тестирование.
Такой хороший оперативник. Такой первоклассный специалист. Она пугала своей пустотой.
Он отказался от последнего оперативника после того, как тот проигнорировал приказ убить смертницу. Красивая, смуглая арабка, покрасневшие от слез карие глаза, скованное железными прутьями наплечной «беседки» тонкое тело. Вероятность спасения без смерти потенциальной угрозы была не больше пяти процентов, не больше пяти. Он просто не мог пойти на это, никто не имеет права идти на такой риск. Но оперативник – жизнерадостный самоуверенный идиот – взял риск на себя и сделал невозможное. Все были спасены и счастливы, как в самых пошлых американских боевиках. Смертница обнимала его за шею тонкими темными руками и поливала слезами бронежилет. Слава разлетелась моментально. Центр прислал герою уведомление о предоставлении к награде, а он – заявление об отказе от оперативника. Все единодушно сочли его идиотом.
Он просто не выносил непослушания.
Что-то из всей палитры этой черты характера можно было оправдать: самовольная перемена места, нежелание подчиняться, отключение от связи, игнорирование приказов – это никому не понравится. То, как его раздражала любая инициатива в принципе, любое возражение, любая попытка оспорить приказ или высказать свое мнение, было уже более личным и потому тщательно контролируемым. То, что пряталось в самой глубине души, запертое и подавляемое в корне, относилась уже к разряду серьезных психологических проблем. Он тратил уйму сил только на то, чтобы быть социально приемлемым. Слово «контрол-фрик» не казалось ему обидным.
Однако даже при требуемом им уровне подчинения, со скидками на все особенности работы, ему не подходил ни один из действующих оперативников. Потому что каждый из них был в первую очередь человеком – думающим и чувствующим, а подчинить себе до нужного ему состояния другого человека, особенно в такой свободолюбивой и внимательной к индивидуальностям стране, чертовски трудно.
Рано или поздно это должно было произойти.
Забавно, что его заявление об отказе от очередного оперативника и заявление очередного куратора об отказе от нее оказались рядом. Ее погнали на тесты, ему убедительно посоветовали найти кого-нибудь более-менее отвечающего его высоким запросам на постоянной основе.
Забавно, что они одновременно оказались в корпусе четвертой, тренировочной, базы: она на полосе препятствий, перепрыгивая над снабженным датчиками веса полом по турникам, он – за широким экраном компьютера базы данных, со скучающим выражением лица, с дымящейся кружкой кофе, прекрасно зная, что уйдет отсюда ни с чем.
Забавно, что оказавшийся за спиной пухленький сотрудник отдела кадров застенчиво трет шею и «по секрету» советует эту анкету пропустить.
Он удивленно поднимает брови:
– Что с ней не так?
– Все, – пожимает плечами сотрудник.
Раскачавшись на руках, она с силой бросает свое тело вперед, перелетает три метра над полом и крепко цепляется за следующий турник, гася инерцию движения. По широкому лбу скользят капли пота, слепит глаза, во рту соленый привкус.
Он выхватывает из текста глазами «полная безынициативность» и «неспособность к импровизации».
Она прикидывает расстояние до следующего турника, раскачивается, сильнее, еще сильнее, встает свечкой на руках, вытягиваясь носками к потолку, замирает, а потом падает вниз по дуге, отпускает пальцы – и ловит следующий турник изнанкой коленей. Прокрутившись, оказывается вниз головой. Смотрит на перевернутый кверху ногами тренировочный полигон. Капли пота стекают по лбу обратно к линии волос.
Он скользил взглядом по ее досье и не верит ни единому слову.
Поэтому потом они оказываются лицом к лицу в пустом и холодном коридоре на фоне большого заснеженного окна: он - в строгом сером костюме, идеально подобранный галстук, безупречные стрелки брюк, блестящие носы ботинок, она – с еще мокрыми после душа волосами, в безликой спортивной футболке, с вечно усталым и пустым взглядом. Даже подобравшись и выпрямившись по стойке смирно, она ниже его на три сантиметра, и это странно и непривычно.
– Сэр?
Откинув голову, он прищуривается и окидывает ее холодным взглядом.
– Ваше досье. Сколько процентов в нем правда?
Она пожимает плечами – доступа к своим файлам в этой организации нет ни у кого, кроме тех, кому это меньше всего нужно.
– То, за что от вас отказались последний раз?
– Это правда.
– Девочка?
– Да, сэр. Вина полностью на мне.
– Но вам отдали четкий приказ, ответственным за действия оперативника во время операции является его куратор.
– Нет, если он не обладает всей информацией, которой владеет оперативник.
– Вы сообщили все данные.
– Значит, я что-то упустила, – она остается непреклонна.
Холодные глаза царапают, вымораживают изнутри.
– Специализация? – Это тоже было в досье, его интересовала последовательность упоминания.
– Ближний бой, рукопашная.
– Оружие?
– Ножи. И табельное.
Мокрые непричесанные волосы неряшливо торчат во все стороны.
– Я требую от оперативника беспрекословного послушания. Всегда. В любой ситуации. При любых обстоятельствах.
– Да, сэр.
– У вас не будет оправданий, не будет возможности высказывать свое мнение или выражать несогласие с моими решениями.
– Ясно, сэр.
– Это не всегда будет легко. Приказы бывают разные. Некоторые могут вам не понравиться. Другие могут очень не понравиться.
– Я понимаю, сэр, это не проблема.
Одному человеку трудно сломать личность другого, но все становится значительно легче, если у него изначально нет личности.
- Вы будете полностью принадлежать мне, и я не потерплю любого проявления сопротивления.
Отчасти он надеялся, что она откажется.
– Слушаюсь, сэр.
Она даже не спросила, кто он такой.
– По рейтингу вы на высоких позициях, сами вы считаете себя одной из лучших?
– Нет, сэр.
– Это скромность?
– Это объективность. Рейтинги по спаррингам высокие, потому что я смотрю записи тренингов других оперативников и заучиваю их приемы и манеру боя. С такими данными легко побеждать. Если только мне не придется по какой-то причине нейтрализовывать наших же агентов, в реальном бою с настоящим противником они не помогут.
– Если вы будете работать со мной, вам придется стать лучшей.
– Да, сэр.
Он поворачивает к себе запястье и смотрит на часы.
– Сейчас у вас есть последняя возможность отказаться или сказать все то, что вы хотите сказать.
– Только одно, сэр. У меня впереди еще три психологических теста и две проходки с усиленным барьером.
– Не вижу смысла. Меня все устраивает.
Она непроизвольно выпрямляется, вытягивая руки по швам.
Снег за окном бесшумно ложится на бугристые сугробы.
На самом деле, это история про невероятное везение.
Две расколотые части легко сложились в целую боевую функционирующую единицу, и единица оказалась в некотором роде уникальной – четко поделенная на руководство и исполнение, она была напрочь лишена внутреннего конфликта. Он следил за собой и не позволял себе двусмысленности и неоднозначности в приказах, чтобы по возможности оградить ее от проблемы выбора и лишних мыслей. Она не спорила, не задавала вопросов, не переспрашивала, действовала четко и оперативно, ни на секунду не сомневалась в его праве даже тогда, когда предыдущие оперативники начинали ломаться – на той стадии, где раньше ему приходилось идти на уступки.
Больше всего ему нравилось выражение, с которым она него смотрела. Точнее, отсутствие выражения.
Перебирая дела в базе данных, он искал наименьшее зло, а нашел клад.
Поначалу ему просто было любопытно.
Сотрудник отдела персонала принимает заявление и с радостной улыбкой поздравляет его с решением, словно консультант салона автомобилей. Радостная улыбка превращается в разочарованную гримасу, когда он видит фамилию специалиста. Он даже решается на совершенно идиотский вопрос:
– Прошу прощенья, сэр, но вы уверены?
– Чертовски уверен, – отвечает тот уже на пороге, не оборачиваясь.
Подумав, сотрудник решает пока не регистрировать заявление и придержать его хотя бы на неделю – более неперспективного союза и представить было нельзя. О том, как он ошибся, стало ясно уже после первой совместной операции – двадцать три спасенных заложника, арест главы крупного нарко-картеля с его ближайшими сподвижниками и личная благодарность от директора.
Еще в том холодном коридоре она почувствовала, что ничего уже не будет, как прежде.
Такое невинное слово «куратор». Не отражает и сотой доли глубины той пропасти, в которую она слетела. Толщины связавшего каната. Площади распахнувшихся крыльев.
Вы не знаете, что такое беспрекословность.
Она стала его тенью, безмолвным естественным продолжением. Она никогда не спорила, не возражала, не спрашивала, она вообще почти не разговаривала. Понимала его с полуслова. Считывала взгляды. Повиновалась жестам. Реагировала моментально и беспрекословно. Ее готовность подчиняться наконец нашла человека, который в полной мере соответствовал ей, и превратилась в бесконечную, безграничную и непоколебимую преданность. Это даже не было самопожертвованием, потому что самопожертвование подразумевает пусть добровольное, но осознание своей жертвы.
Он стал брать те миссии, от которых отказывались другие: переговоры с зарубежными нелегальными повстанцами, неофициальное проникновение в осажденное террористами подразделение, возврат украденных из секретного хранилища документов. Он неизменно оставался главным даже в тех операциях, которые не разбивали их на наблюдение и исполнение и требовали совместных действий рядом. Разноплановые выходящие на переговоры террористы, боевики, шпионы и подпольные торговцы не замечали ее до тех пор, пока она не оказывалась с ножом у горла. Страшно быть в руках человека, которого сдерживает только чужая, не особо отмеченная состраданием воля – все равно что молить о пощаде пистолет.
Не меняя выражения лица, он только приподнимал брови и жестом приглашал их к продолжению беседы, прерванной их внезапным самоубийственным желанием нейтрализовать государственного посланника на месте. С ножом у горла они становились значительно сговорчивее. Отрезанные пальцы и уши не попадали в отчеты.
Это были не просто прекрасно выполненные задания и безупречная связка. Каждый выстрел, каждый шаг, каждая задача, каждая цель – это были постоянные проверки на доверие, которые она проходила по высшему разряду. О, она так ревностно служила Отечеству, что ее записали в патриоты. Глупости.
Прикажи он взорвать Парламент – она бы взорвала.
Прикажи он убить президента – она бы убила, причем не попыталась бы по мере своих сил, а сделала бы, и совершенно неважно, какими средствами, силами и способами. Если приказ будет «убить» – президент будет мертв, пусть даже это будет стоить ей всего мира.
У него в глазах появилось какое-то новое выражение – осознание, что она всегда стоит за его спиной, что по одному его щелчку пальцев она застрелит директора, не думая о последствиях, и если потом он свалит все на нее и полностью откреститься от этого – она не скажет против него ни слова.
Приятно ощущать себя богом, даже если ты не собираешься пользоваться этой властью.
Неверие в их союз сменилось растерянностью, растерянность – удивлением, удивление – опасениями. Никто не мог сказать точно, когда оно вышло из-под контроля.
Потом ему стало интересно, до каких границ это может дойти.
Тому, что происходило между ними, нет названия в спектре человеческих отношений. Безумие разве что. Бессловесное, беспомощное, безжалостное безумие.
Если бы кто-то узнал об этом, им бы не позволили больше даже приближаться друг к другу.
За это можно дезавуировать.
За это можно посадить.
Потому что это не приемлемо даже в рабочее время.
Потому что не должно было быть так, что после очередного допроса в службе собственной безопасности, глубоко за полночь, он запирает дверь кабинета, подходит к окну и смотрит вниз, на темную крышу низкого гаража, сунув руки в карманы.
– Я буду задавать вопросы. Ты будешь отвечать.
В кабинете темно, горит только лампа на столе. Она сидит в углу дивана, устало опустив плечи, зажав ногами сложенные ладони. На это ей не надо отвечать – это просто констатация факта.
Потому что ни один куратор не имеет права задавать те вопросы, на которые она отвечала тихо и четко, не раздумывая, не запинаясь. Потому что странное желание дойти до сути, до корня, разобрать по частицам и атомам можно было бы подавить, встреть оно хоть какое-то сопротивление.
Он спрашивал – и даже не слушал ее ответы.
Потому что не должно было быть так, что в разгар перестрелки, прячась от огня за разваливающейся стеной, бок о бок с другими оперативниками, она вдруг слышит по закрытой линии связи странно-отрешенное:
– Пропусти пулю.
И замирает, уставившись в пол. На миг затихают выстрелы, затихает треск лопастей вертолета, затихает шум джипов на корявой дороге внизу.
– Серьезную или…
– Нет, – быстро прерывает он. – Одну. Без последствий.
За этой границей – исключение слова «нельзя».
Она облегченно выдыхает, и шум снова врывается в голову, мир вокруг набирает обороты. «Без последствий» – это значит, пропустить так, чтобы она все равно смогла выбраться из этого ада, значит, не правая рука и не ноги; так, чтобы не засесть в лазарете на несколько месяцев; так, чтобы не возникло вопросов у наблюдателей и следователей, и особенно – у психологов.
Все это – очень сложная игра, где двум единственным игрокам забыли сообщить правила.
Пуля из Кольта-Миротворца попадает в левое плечо, пробивает пластины защитного жилета, рвет мышцы, разбивает ключицу, выходит навылет и вспарывает старую осыпающуюся штукатурку стены заброшенного склада. Винтовочную пулю не мог предположить никто.
Когда вопреки всем советам врачей, пролежав в госпитале две недели без единого посетителя, она досрочно выписалась и пришла к нему, первым, что она получила, была пощечина.
– Я сказал – «без последствий».
В холодных глазах плещется злость.
Опустив голову, она молчит, пряча неуместную неумелую улыбку.
В холодных глазах плещется злость и что-то еще.
«Я бы посоветовал вам полежать еще хотя бы три дня, но, в принципе, я могу вас понять, – пожилой врач-кореец поправляет очки. – Мне тоже, знаете ли, надоело отвечать по два раза в сутки «без изменений»».
Потому что так не должно быть даже в рабочее время, не говоря уже о…
– Тебе плохо?
Боль – уникальная мера доверия, доказательство превосходства сознания над физиологией.
– Нет.
Сидя на краю кровати в пустой квартире, она проводит ладонью по плечу, касаясь загрубевшими подушечками пальцев свежего рубца. Закрыв глаза, она медленно с усилием сжимает кулак, раздирая ногтями горящую кожу. По телу пробегает волна дрожи.
Обнимая подушку, в гнезде из пледов и одеял, она спит как ребенок.
Когда он осознал, что пределов у нее нет в принципе, было уже поздно.
Потому что на таком уровне отношений люди спят друг с другом, а между ними не было ничего из того, что человечество относит к разделу сексуальных отношений. Абсолютному подчинению мешает личность, но если личности нет – оно становится не целью, не главной задачей, не способом занять время. Оно становится единственным возможным образом существования.
Единственным путем.
Единственной задачей.
Всеми помыслами.
Всей жизнью.
Всем.
«Зависимость» – слишком слабое слово. Она оказалась не просто прикована, она оказалась вплавлена, вживлена, сшита по живому, по коже, по нервам, пришита и припаяна намертво.
– Эй, что между вами происходит?
Ничего.
– Да ладно.
Серьезно, ничего.
– Ох черт. У тебя серьезные проблемы, да?
Похоже, для меня это – единственный нормальный режим жизни.
Клубы горького сигаретного дыма вьются под потолком, наполняя комнату, стягиваясь у щелей в поисках выхода. Надо открыть окно и пустить холодный воздух, но он сидит в глубоком кресле, согнувшись, обхватив голову руками, так и не сняв костюм, в рабочих брюках и мятой рубашке. Бутылка Джек Дэниелс на журнальном столике отливает ржавчиной, в зыбком янтаре мерещится африканский закат.
Он уже слишком стар для этого.
– Я не просил тебя.
В тусклом свете торшера дым обретает формы и смысл, призраки из прошлого тускнеют перед той бездной, на грани которой он балансирует. Зависимость – обоюдоострая штука.
- Я не просил от тебя этого.
Не так, неправильно, не должно быть так.
За окном темно и глухо, одинокие окна высоток бессмысленно светят в темноте.
– Не просил, твою мать!
Дым забивает горло, заталкивает обратно рвущийся хрип, отчаянно-сыро, грубо, как будто вывернувшись наружу пропекшимися внутренностями:
что-ты-со-мной-делаешь
Самое страшное – то, что он мог оборвать это в любой момент, и для этого достаточно было одного слова.
Он боялся, потому что понимал – если приказать ей убить, она убьет без вопросов, без возражений, без обоснований. Он боялся, потому что понимал – если приказать ей застрелиться, она застрелиться.
Он боялся, но не ее, а себя.
Допрос на минус втором этаже подпольной корпорацией электронной техники прерывается неожиданной атакой с земли и с воздуха. Тонкие и деликатные процессы извлечения ментальных отпечатков не выдерживают перегрузки, контакты пережигают глазные нервы. Требующая артистизма работа под прикрытием никогда ей не удавалась, но если речь шла о «виктимном» внедрении, когда агента изначально забрасывали как наживку – она была незаменима.
Конечно, предусмотренная специально на случай неожиданной атаки взрывчатка была активирована спустя две минуты после первых выстрелов. Вероятность выбраться из подвалов атакованного оседающего здания стремится к нулю. Вероятность выбраться из подвалов атакованного взрывающегося здания вслепую…
Пытаясь не обращать внимания на выматывающую боль и включить на полную оставшиеся органы чувств, она слепо водит руками по дрожащим стенам и быстро и мелко переступает, перешагивая трупы. Для того, чтобы убить четверых непрофессионалов в замкнутом помещении, глаза не нужны.
В подвале душно, шумно и пахнет порохом. Где-то слышны выстрелы, перед глазами – бесконечная черная дыра. Запинаясь и спотыкаясь, она шагает вслепую, все быстрее и быстрее, просто чтобы не встречать смерть сидя, и когда вдруг слышит резкое «СТОЙ» – подчиняется раньше, чем успевает сообразить, чей это голос, откуда он идет и о чем он говорит.
Впереди что-то оглушительно рушится, ее накрывает кусками бетона и осколками стекла и опрокидывает на пол, в легкие набивается пыль и кирпичная крошка. Действие глушилки кончилось, как только она вышла из допросного куба, и вшитый коммуникатор снова ловит сигнал. Сквозь тугой звон в ушах едва слышно пробивается «Вставай».
– …давай!..
Кусок бетонный плиты придавил ногу, чертовски беспомощно быть погребенной заживо вслепую.
– …ты меня слышала? Вставай… …побери!..
Придавивший ногу кусок бетонной плиты – не оправдание, и она вытаскивает себя из-под завала на локтях, ломая ногти, кусая губы до крови, тупо пялясь в страшную черноту перед собой. В черноте свиваются неуловимые сгустки и прыгают бессмысленные искры.
– Три шага вперед и направо, быстро.
У него всегда был такой спокойный голос – даже когда все вокруг летело к чертям, даже когда убивали своих и подстреливали его самого – что теперь она едва узнает его.
– Быстро, твою мать!
Хромая, она слепо влетает в стену и кидается вперед по узкому проходу, пригнувшись и спотыкаясь на каждом шагу.
По камерам, прибором тепловизоров и схемам внутреннего расположения он ведет ее наверх, где оглушительно стрекочут крылья вертолета, готового в любую секунду сорваться с проваливающейся крыши. Бежать из медленно оседающего здания под открытым огнем, по обваливающимся лестницам, мимо оборванных проводов, ориентируясь только на голос в ушах. Реагируя моментально, вопреки человеческим способностям обработки информации, потому что ценой любой ошибки может быть жизнь, и если ей она не кажется ценной, то для него, кажется, еще важна.
– Налево и вниз.
Рванув в сторону, она падает на руки, перекатывается и успевает оказаться за какой-то преградой до того, как воздух над головой взрывают выстрелы.
– На два пятнадцать, девять метров. Жди.
Хруст под подошвами тяжелых военных ботинок, пять метров, три, снова выстрелы.
– Сколько он?
– Около метра восьмидесяти.
Два, один.
– Давай!
Боевой нож входит четко посередине лба, прежде чем он успевает выстрелить еще раз. Она слышит короткий вдох, грузное тело оседает на пол.
– Пошла, через семь метров направо.
Когда она вылетает из проема взорванных дверей на плавящийся гудрон крыши, с пылающими от нехватки воздуха легкими, двумя сломанными ребрами, ранением по касательной и вывернутой щиколоткой, ей остается только двадцать метров по открытой поверхности. Сидящий в вертолете наводчик с автоматом наперевес уже протягивает к ней руку, что-то крича, когда ее сбивает очередью по ногам.
Сидя на месте рядом с пилотом, он видел стрелков, выбежавших за ней на крышу, но ничего ей не сказал – спрятаться было уже негде.
Падая, сдирая кожу на ладонях, она чувствует, как дрожит все огромное здание – опорные столбы наконец не выдержали и рухнули, утягивая за собой все этажи. Плавно и мучительно-неспешно начинает оседать крыша. Раскаленный гудрон греет кожу. Темнота перед глазами становится космосом.
Она не может видеть, как на крышу спрыгивает человек и идет вперед, широко, уверенно, пуля за пулей отправляя к праотцам высыпающих на крышу телохранителей. Угол здания обваливается, и вертолет, ухнув в воздушную яму, с натугой набирает высоту и подлетает ближе. Ткань костюма трепещет под порывами ветра от лопастей, за грохотом не слышно ни выстрелов, ни взрывов на этажах. Крыша идет волнами. Она еще чувствует, как ее швыряют на твердый пол вертолета, и слышит, как матерится сквозь зубы пилот, пытаясь вырулить.
Нейрохирурги восстанавливали ей зрение две недели.
Он подал вышестоящему начальству объяснительную о задержке вертолета, хотя вышестоящее начальство, будучи ознакомленным с его действиями, никаких объяснительных не просило.
На бесконечной трассе I-65, летя на скорости двести пятьдесят мимо безлюдных и монотонных пейзажей где-то в центральном Теннеси, он впервые в жизни засыпает в чужой машине, откинувшись на спинку пассажирского сиденья. Она не отрывает взгляд от идеально-прямой дороги, не сбрасывает скорости и не ускоряется, ни на секунду не убирает рук с руля. В машине тишина – он не любит музыку в пути, у нее даже нет магнитолы.
Асфальт пустынной трассы ложится под колеса ровной лентой, в лобовое стекло ударяют первые капли. Через двадцать минут начинает смеркаться. Через час сорок в темноте она чувствует прикосновение к локтю, не глядя, послушно сворачивает на обочину и гасит двигатель.
Проливной дождь стучит по крыше, заливает окна, накрывает сплошной пеленой, и кажется, что на всем белом свете больше не осталось ни единого клочка цивилизации, кроме их машины.
Он достает планшет, кивает ей назад. Она перебирается на заднее сиденье и по возможности вытягивается, поджав ноги, подложив под голову свой рюкзак.
– Семь часов.
– Да, сэр.
Через семь часов она проснется, как по будильнику, чтобы сменить его за рулем. К тому моменту они уже, может быть, будут на подъезде к Колумбии. Прошлый вечер они встретили на краю обрыва, смотря на медно-красный закат над туманной низиной где-то около Ардмора. Солнце окрашивало все в насыщенно-желтый, в маленьких домиках внизу ютилась обычная домашняя жизнь людей, которым не было никакого дела до тех, кто делал их обычную домашнюю жизнь возможной. Она сидела на нагретом капоте по-турецки, он – стоял, прислонившись к машине, с пластиковым стаканчиком дешевого кофе из ближайшей заправки в руках, и думать о чем-то на фоне такого заката не получалось.
На самом деле никому из них не хотелось, чтобы эта дорога заканчивалась.
В прозрачном стеклянном зале на совещании группы планирования и координации, он спокойно поднимает руку, обращая на себя десятки настороженных, предчувствующих глаз.
- …если мы с этим закончили, предлагаю перейти к…
– Я прошу прощения. Вопрос. Кто планировал оперативную группу?
– Я, сэр.
– Кто дал вам право включать приписанных агентов без согласия кураторов?
– Координаторы рабочей группы решили, что в виду сложности операции приоритет стоит отдать агентам высшего уровня вне зависимости от…
– Координаторам рабочей группы стоит знать, что, согласно положениям по формированию отрядов, согласие ведущего куратора – обязательное условие для участия приписанного агента любого уровня.
Иногда неистребимая бюрократия может принести пользу.
– Сэр, позвольте заметить вашу субъективность…
– О. Мило. Позвольте тогда мне заметить ваше игнорирование положений официального устава.
– Но операция уже согласована, оперативная группа сформирована, вы же не хотите, чтобы мы на данном этапе полностью переигрывали сюжет?
– Бог мой, вы так формулируете, как будто это я виноват в том, что вы нарушили обязательный порядок действий.
Вывести из себя девять человек из стратегов, высокоранговых бумажных идиотов – о, это он умеет как никто другой. В перерыве совещания, стоя в коридоре у кофемашины, прислонившись к стойке, он ловит на себе косые раздраженные взгляды и получает от этого извращенное удовольствие.
– Что ты взъелся? – у него не так много друзей, но те, кто есть – настоящие до мозга костей.
– Потому что мне не нравится, когда без спроса берут мои вещи.
– Весьма своеобразный способ сказать «я о ней забочусь и не хочу передавать ее в руки этому мудаку Корнеру».
– Ох, разреши мне не комментировать твои комментарии.
Смешно, Корнеру? Какое ему дело до Корнера, он не собирался отдавать ее никому, никогда и ни под каким предлогом.
– Ты не был против наших совместных операций.
– Серьезно? Ты хочешь развести меня на комплименты вашей трогательной паре?
– Но ты не был против наших совместных операций.
– Считай себя избранным, умник.
Нога в ногу, со штампованными черно-белыми кружками они возвращаются в зал совещаний, игнорируя хмурые лица стратегов.
– Она сама что думает?
– Она думает то, что скажу ей думать я.
– Это ты так считаешь.
Бумаги разложены веером на длинном прозрачном столе, за огромным, во всю стену, окном опускаются тяжелые, грозовые тучи. Этого не объяснить даже ему, легче промолчать.
– У тебя не человек, а черный ящик.
– Скорее, маленькая черная дыра. К счастью, вполне контролируемая.
– Простите, мы можем начать?
– Можете.
После трехдневной выматывающей операции, устав до полуобморочного состояния, она сидит на краю кровати в своей спальне уже почти час, когда дисплей телефона рядом на покрывале загорается, подсвечивая темноту. Посмотрев на экран, она протягивает руку и подносит телефон к уху. Телефон какое-то время молчит, потом отпускает ей только одно слово:
– Приезжай.
Внутри сворачивается тепло, загорается где-то в груди и отдается в голову. Она идет натягивать джинсы и первую попавшуюся толстовку, сует телефон в карман, ноги – в кроссовки, и легко выходит в ночной город, сам по себе словно огромный ежеминутный и ежесекундный нуарный фильм. Можно было бы идти пешком, она любит ходить пешком, но он не сказал «приходи».
Это крючки, цепляющие за хребет – чем дальше, тем больнее, и постоянно тянут обратно, чтобы быть рядом, чтобы не болело под ребрами и можно было дышать.
Через час она будет звонить в дверь одного из дюжины похожих домов в современном районе, через час десять он откроет и пустит ее внутрь, через час тридцать она с кружкой горячего красного чая – Да Хун Пао, но ей все равно – усядется по-турецки на его диване смотреть, как он, нацепив на нос очки, будет тщетно пытается разобраться в обязательных по завершению операции бумагах, не удостаивая ее даже взглядом. Терпкий запах высушенных горных трав, громкое тиканье часов, отблески света на линзах – весь ее скромный, неполноценный, единственный настоящий мир.
– Сэр, можно вопрос?
– Слушаю.
– С другими было трудно?
Он поднимает голову от бумаг, смотрит на нее поверх очков.
– С другими было невозможно.
Она держится до последнего и засыпает только когда по волосам проходится ладонь:
– Спи.
Невидимая рука вынимает выпадающую из пальцев чашку. Свернувшись в углу дивана, она уже не видит, как он смотрит на нее отстраненным, задумчивым взглядом. За окном медленно сереет небо.
Когда она, двумя днями позже растерянно смотря на себя в зеркало, спрашивает «Зачем?», он отвечает «Потому что я так хочу», и этого оказывается вполне достаточно. Сидя в полутемной ложе над оркестровой ямой, он с удовольствием думает, что представить более неловкую для нее ситуацию невозможно, и что это черное обтягивающее платье сидит на ней отвратительно.
Она слушает инфернальный «Танец рыцарей» и впервые в жизни думает, что эта музыка ей, кажется, действительно нравится.
Оно шло по кругу, по спирали, зацикливаясь, замыкаясь, затягиваясь, разгоняясь так, что не спасут уже никакие тормоза. Выхода из этого лабиринта не было, как нет цивильного выхода из замкнутой системы, пока какое-то выходящее из ряда вон событие не прерывает закономерность.
Истории про невероятное везение никогда не заканчиваются хорошо.
В старом крыле заброшенного военного подразделения их оказалось шестнадцать человек. Двенадцать из них – темнокожие гражданские лица до тринадцати лет. Четверо остальных – нелегально действующие агенты при исполнении. Из них боевых оперативников – двое. Из них без проникающего ранения в живот и с более-менее сохранившимся боезапасом – один.
Не самое подходящее время для того, чтобы вспоминать их споры о превосходстве подопечных, но он не удержался.
В единственном соединяющем крыло с выходом проходе, состоящем из системы четырех коридоров с забетонированными дырками ответвлений, собралось в общей сложности тридцать четыре вооруженных эритрейца. До обнаружения нелегальной группы из шестнадцати человек оставалось в среднем четыре минуты. До прихода подкрепления – три часа двадцать пять минут.
Дурацкая, в общем-то, ситуация.
– Она пойдет.
– Нет. Это столь же жестоко, сколь бесполезно, в одиночку туда имеет смысл отправлять разве что Стива.
Такая школьная задачка без вариантов решения.
– Стива у нас, к сожалению, нет, и других вариантов тоже. Она освободит дорогу. Справишься?
– Да, сэр.
– Прекратите нести чушь, оба.
Такой написанный на доске пример с отсутствующим ответом.
– Предложи что-нибудь получше, умник, у нас двенадцать детей на плечах, твоему орлу пробили селезенку, он не сможет ничего сделать.
– Я смогу!
– Сидя или лежа? Заткнись и не дергайся, герой.
Три минуты до обнаружения.
Из пункта А в пункт В…
– Я отправлю ее и пойду сам, мы сделаем все что можем. Слушай, это простая математика – нас четверо, он драться не может, а один человек нужен, чтобы вывести и вынести отсюда остальных. И я искренне надеюсь, что ты не будешь предлагать пойти туда вместо меня. Вы с ней не сработаетесь.
– У нас тут не клуб самоубийц! Их больше тридцати…
– Тридцать четыре.
– …и все они прекрасно стреляют, если ты…
– Ты в нас не веришь?
– Ты невыносим.
– Давай оставим подробности нашей личной жизни на потом, осталось две минуты, мы лишаемся единственного преимущества – внезапности.
Она стучит по его плечу ножом, спрашивая разрешения.
– Сэр…
– У тебя три секунды.
– Разрешите, я пойду одна?
– Нет.
– Я справлюсь.
– Три секунды закончились.
– Сэр, я справлюсь, бывало и хуже.
– Ты не пойдешь одна, это не обсуждается.
– Но…
– Мы. Идем. Вдвоем.
– …простите, сэр.
Может быть, в этом было их общее отличие от массы остальных людей – в критической ситуации никто из них не думал о личном.
– У тебя полный патронташ, так что ты пойдешь вперед, я буду за тобой. Постарайся расстрелять запасы, твоя первоначальная задача – нейтрализация дальних, на мне зачистка. Не зацикливайся на целях. В ближнем твои шесть-двенадцать, я прикрываю.
– Поняла.
– Стой, это еще не все. Ты доберешься до конца и освободишь выход.
– Да, сэр.
– И ты останешься жива. Ты слышишь меня? Ты. Останешься. Жива.
– …да, сэр.
Может быть, в этом было что-то сверхъестественное, ненормальное, когда законы подсознания становятся сильнее законов физических и физиологических, и ментальность подчиняет себе реальность.
– Три-четыре, пошли.
Она выполнила приказ.
Когда больше ни один эритреец не мог поднять оружия,
когда обезумевшие от страха дети валили на дневной свет черно-белой гурьбой, поскальзываясь на крови босыми ногами,
когда он падал с разбегу на колени возле ее тела, и уже с улицы доносились крики на английском о том, что надо уходить как можно быстрее –
да, она была еще жива.
Конечно, он знал, на что они идут. Все знали.
С усилием втягивая прорванными легкими воздух, она слепо цепляется за помятую ткань его брюк, пачкая новой кровью поверх бурых разводов.
- Я здесь, – он быстро расстегивает остатки ее жилета, убирает покореженную вставшую ребром кевларовую пластину, сквозь ткань зажимает рану на животе. – Ты слышишь меня? Все кончилось.
Он насчитывает три сквозных и пять проникающих. Горячая кровь пульсирует под ладонью.
– Я тебе запрещаю.
На левой, кажется, закрытый перелом, это не страшно.
– Ты слышишь?
Вот черепно-мозговая плохая, неудачная, волосы черно-красные.
– Ты не имеешь права умирать.
Он садится и зачем-то подтягивает ее к себе. Тяжелая. Все-таки где-то умудрилась посеять подаренный нож. Что-то страшное, огромное, бессознательное подбирается к кромке, норовит выплеснуться и залить всю его тщательно выверенную и выстроенную жизнь.
– Что? – он наклоняется ближе, чужая кровь окрашивает рубашку, затекает в складки, ползет по коже.
– …вышли? – в груди у нее что-то бурлит и разлетается каплями.
– Вышли. Все вышли. Ты молодец.
Белые губы растягиваются в слабой победоносной улыбке.
– Потерпи, они уже пошли за помощью. Я с тобой.
– Уходите.
– Нет уж, никуда я не уйду.
– Пожалуйста, уходите.
Знакомый голос по коммуникатору перебивает помехи:
– Там три грузовика, четыреста метров, надо уходить.
– Мне нужна помощь! – он вскидывается и прижимает ладонь к уху, как будто это поможет микронаушнику.
– Я не слышу тебя, быстро, выходите, – знакомый голос тонет в шипении.
– Эй!
Коридор подхватывает крик и уводит вглубь, к шахтам.
– Триста метров, бегом, – шипит в ухе. – Мы ждем у рубки, все на ходу.
Бесполезно, они все равно не успеют. Он следит глазами за тем, как микронаушник перелетает коридор и врезается в стену, и не понимает, зачем он его выкинул.
- Никуда я не уйду.
Он следит глазами за полетом микронаушника – и почти пропускает момент, когда она вдруг рывком подается вбок,
бросает свое тело на пол,
вытянув руку,
перекрутившись,
оказывается с чьим-то пистолетом у виска.
Хорошая попытка, – думает он, следующим своим движением нарушая все законы физики, анатомии и гравитации. Пистолет выпадает из вывернутой руки, он сжимает скользкую рукоять и едва подавляет желание ударить ее этой же рукоятью. Вместо этого он затаскивает ее на себя и обнимает.
У нее дрожат губы, радужка глаз заплыла красным. Кажется, ей страшно. Кажется, она впервые что-то наконец чувствует, и это что-то – беспредельный, пожирающий страх.
Серьезно, не лучший вариант.
Пальцы цепляются за рубашку.
– Пожалуйста.
Ее колотит так, что он прижимает ее к себе, прижимает так крепко, что руки болят от усилий. От чужой крови горячо и мокро.
– Молчи.
– Прошу. Пожалуйста.
Он думает, что сойдет с ней с ума.
– Вы же обещали.
Он думает, что на самом деле они оба сошли с ума уже давным-давно.
Пожалуйста.
Он смотрит в бывшие когда-то серыми глаза, от железного запаха першит в горле. Да. Обещал.
Так правильно, – слова окровавленными комками срываются с белых губ вместе с хрипом.
Конечно правильно, – думает он, подтягивая ее ближе к себе. Конечно. They shoot horses, don’t they?
Палец скользит на залитом кровью курке.
Проклятье, руки никогда не дрожали.
…где-то в самой глубине черной дыры
куда не добирался ни один астронавт
где время замыкается само на себе
и каждую миллисекунду рождаются суперновые
опустив плечи,
сгорбившись,
забившись в самый угол в закутке напротив автоматов с едой, она сидит, поджав ноги, и смотрит на свои руки. Зимой – вечно шершавая кожа, вечно обветренные губы. Слух чутко ловит негромкое гудение электричества, приглушенные коврами шаги, привычные щелчки электронных замков, скрип гелевой ручки администратора за стойкой. Такая холодная, долгая и бледная зима.
– Эй.
Она устало поднимает голову. Встав, послушно идет следом – вниз по хромированному коридору, не обращая внимания на попадающихся навстречу людей. Уткнувшись носами в планшеты, люди, не глядя, сторонятся, уходят с пути. Колкие взгляды. Сжатые кулаки.
Он знает, что она не будет ни о чем спрашивать. Она никогда ни о чем не спрашивает.
Серо-стальной лабиринт утыкается в монохромные двери, и промозглый декабрьский ветер бьет в лицо, пробирается внутрь, сворачивается в легких колючим зверем.
Безликая городская зима. Глупая, пытается прикрыть свои бездонные провалы гирляндами. Снег стелется по ногам, свивается в маленькие смерчи, убегает поземкой вниз по проспекту.
Холодно.
- Держи.
Протянутая рукой в серой перчатке сигарета не может быть последствием забывчивости – он никогда ничего не забывает. Она берет сигарету и затягивается, склонившись к дрожащему на ветру огоньку зажигалки. Дым царапает гортань. Режет где-то под грудиной. Рвется наружу.
Пегий свет слепит глаза и забивается в поры, под холодным взглядом – опять, после всего, до сих пор – плечи пробивает судорогой.
У смерти глаза цвета зимнего неба.
Теперь все?
- Да.
Она выдыхает, дым смешивается с паром и топит на лету мелкие снежинки. Облегчение – это гул лопающихся цепей, треск рвущихся веревок, шорох расстегивающихся ремней. Теперь уже не будет сегодня, не будет завтра или вчера. Все кончилось.
Пепел тихо оседает на грязном асфальте.
Выстрел эхом уходит вглубь каменного коридора, отражаясь от звенящих стен.
Рука в серой перчатке опускается на плечо, слегка подталкивает вперед, ведя вниз по ступенькам с крыльца, и уже не отпускает.
В залитом кровью коридоре мертвые глаза бессмысленно смотрят в низкий потолок, пахнет сыростью и мясом.
От операции остается стенограмма допроса, сухой, беспристрастный отчет и три объяснительные. Ему остается глупый мохнатый шар – синеглазый щенок сенбернара, так и не познакомившийся с хозяйкой.
Больше никто и никогда не требовал от него работы в паре.
Когда-то давно – слишком давно, чтобы это было правдой – она лежала на нагретом песке на берегу безупречно-синего моря, и большие, холеные чайки принимали ее за свою и деловито расхаживали рядом, косясь на нее желтыми бусинами глаз. Погружаясь за горизонт, южное солнце плавилось и растекалось по воде жидким золотом, волны умирали одна за другой, шипя так выразительно, словно пытались что-то до нее донести. Может быть, что она будет одинока всю свою бессмысленную жизнь, и только чайки не будут бояться приближаться к ней.
Чайки и он.
Тогда она еще верила во все то, во что перестаешь верить, когда тебя больше не тянет лежать на нагретом песке в окружении чаек.
Кому еще можно доверить свою смерть.
читать дальшеПро таких не снимают фильмы и не пишут книги, они проходят по жизни незаметно и так же незаметно из жизни уходят, не оставив после себя ничего. Легче всего их можно описать отрицанием – они ничем не запоминаются. Она, например, не обладала ни одной отличительной особенностью, кроме разве что высокого роста и слишком крупной фигуры. В обычное время носила вытянутые джинсы и бесформенные кофты мутных цветов, бесконечные капюшоны, завязки и карманы. Не пила, не курила, не касалась наркотиков. Не красилась и не носила украшений, не было даже никаких сентиментальных вязаных браслетов «на память» или амулетов удачи коренных индейских племен с запавшей в душу миссии. Не ходила к парикмахеру – сама обрезала ножницами волосы, когда их длина начинала причинять неудобство, и рваные небрежные пряди делали ее еще меньше похожей на девушку. На ее теле не было ни проколов, ни татуировок, только шрамы – прямые, косые, тонкие, рваные, большие и маленькие, длинные и короткие. Следы от ножей, от веревок, от кнутов, от взрывов, от пуль. Она не улыбалась и очень редко разговаривала. Не принимала участия в беседах и сторонилась любой компании, никого и никогда не обсуждала. У нее не было друзей и не осталось ни одного родственника.
Для большинства людей она оставалось совершенно незамеченной.
Жизненный выбор показался бы странным, если бы его делала она. Но на вопрос высокого темнокожего экзаменатора «Почему вы решили поступить сюда?» дается довольно простой ответ:
– Совет психолога, сэр.
На лице высокого темнокожего экзаменатора ясно читается удивление:
– Если честно, первый раз слышу, чтобы психологи в приюте советовали поступать в ЩИТ. Вы чем-то отличились?
– Она сказала, что из-за отсутствия собственных моральных ценностей и установок мне нужна четкая система извне. Еще она добавила, что в моем случае это не может быть религия, так что остается государственная структура со строгой организацией.
– У вас проблемы с религией?
– Она сказала, что проблемы с верой, потому что вера – это осознанное действие, личный выбор. Вся религия строится на этом. Она посчитала, что это не мой случай.
– Ясно, – экзаменатор растерянно листает исписанные бланки ответов. У него никак не получается соотнести великолепные результаты вступительных с этим бессмысленным, немного усталым взглядом напротив. – У нас в стране много государственных структур со строгой организацией.
– Она посчитала, что рационально будет использовать отсутствие эмоций и страхов для спасения других жизней.
Экзаменатор усмехается:
– Похоже, что у вас был единственный профессиональный школьный психолог в Америке.
Строгая, тихая, слишком красивая для своей профессии, психолог была единственным, кто обратил внимание на странное поведение – не-поведение – девочки, и с тех пор была крайне горда собой, что смогла предотвратить локальную социальную катастрофу. Если бы она не успела дать этот совет, чей-нибудь другой совет повернул бы все наоборот, за отсутствием лучших вариантов – явно в худшую сторону.
– Вы росли без родителей.
– Это проблема, сэр?
– Нет, ничуть. Скорее, объяснение. Мисс, ваши результаты с легкостью покрывают проходной балл, позвольте мне только задать вам один последний вопрос. Зачем вы идете в ЩИТ?
Это было единственным, в чем относительно себя она была уверена без психологов и советов извне:
– Я просто хочу быть полезной и не знаю, как.
Экзаменатор внимательно смотрит ей в глаза и, дежурно улыбнувшись, подписывает ведомость.
В Академии, где социальной адаптацией неудачников традиционно занимаются наиболее социально адаптированные, оказалось, что она – прекрасный, хоть и быстро надоедающий объект для развлечений. Например, она никогда не могла ответить на вопросы типа «Какой твой любимый фильм?» – просто не понимала значения слова «любимый».
– Ну, какой фильм ты пересматриваешь чаще всего?
Зачем их вообще пересматривать?
– Книга?
Нет.
– Ты вообще читаешь книги?
Учебники и пособия. Еще методички и…
– Так, ладно, а песни?
Нет.
– Серьезно? Любимая группа?
Нет.
– Да ладно, ты что, вообще музыку не слушаешь?
Не слушаю.
– О господи.
– Оставь ее в покое, это бесполезно, нам по ошибке зачислили киборга.
– Подожди, мне интересно. Что ты делаешь, когда возвращаешься домой? Что-то же ты делаешь? Плавание? Танцы? Чечетка? Жонглирование? Вышивание крестиком?
– Эй, хватит уже. Посмотри на ее глаза, по-моему, она вообще под чем-то. Пошли отсюда.
– Ну что-то же происходит в твоей голове? – в голосе отчетливо слышится раздражение. Они почему-то всегда появлялись, когда люди понимали, что внутри пусто. Большинство просто не могут представить, что внутри бывает пусто.
На самом деле то, что можно было принять за спесь или высокомерие, было доведенным до абсолюта неверием в собственную индивидуальность. Всю жизнь она жила с подсознательным ощущением, что она не имеет права считать себя человеком, и уж тем более не имеет права на человеческие интересы, человеческие поступки и человеческое общение. Все, что было у нее в голове, состояло из набранных наборов истин и правил, фраз из пособий, цитат из законов, воскресных проповедей в церквушке при приюте. Она понимала, что все выученные учебники в мире не смогут заменить собственного разума, умения размышлять, анализировать и делать выводы. Любой из шести миллиардов людей на планете обладает большим авторитетом, чем она, любой из шести миллиардов знает, что и как надо делать, а ее жизнь – такая не заслуживающая внимания мелочь, что ее уж точно можно разрешить одним словом. Может быть, если бы кто-то когда-то сказал ей, что ей стоит просто забиться в нору и не раздражать людей своим присутствием, она просидела бы в этой норе до конца своих дней. С такой степенью податливости она с легкостью могла пойти по наклонной, однако ей повезло – плохие компании обращали на нее не больше внимания, чем хорошие.
С возрастом ее сознание превратилось в закрытую непробиваемую систему, которая извела все остававшиеся проблески личности и замкнулась в бесконечном самопожирании.
Всех людей на планете объединяют чувства и желания. Каждый из них о чем-то думает, что-то чувствует, чего-то хочет, их притягивает любовь, семья, дружба, деньги, карьера, общество, признание, работа, искусство, самореализация. Это основа человеческого сознания, главная двигательная сила – то, что придает смысл жизни, что заставляет стремиться к чему-то, тянуться к мечте, тратить силы на ее достижение, радоваться, когда добиваешься цели, ставить себе следующую и идти дальше. Лишенная чувства самосознания, она не хотела ничего. У нее не было желаний, стремлений, страхов, предпочтений, приоритетов и ценностей – ничего из того, что делает ходячее мясо человеком.
– Она не особо умная, да?
Всегда крайнее слева место, всегда одна и та же поза, всегда немигающий взгляд на доску и полные широкого, неженского почерка тетради. Те единицы, кто по какому-то недоразумению обращал на нее внимание, довольно быстро оставили ее в покое. Она была непроходимо скучна.
Из-за удачной практики, хороших оценок и благоприятных выпускных характеристик первое время она пользовалась успехом. Ее выбирали по спискам, отправляли на пробный тренинг, впечатленные результатами, брали на задания. Когда после второй же успешной операции она оказалась в темно-сером кабинете с висящим в углу флагом, а на большой темный стол легло заявление об отказе, все сочли это ошибкой. Когда она оказалась там во второй раз, это списали на совпадение. В третий раз не нее стали смотреть с опаской.
В реальной работе все оказалось труднее, чем на полигонах.
– У нас две минуты до взрыва двери, вы отправитесь в одиночку, я дам вам пять минут до команды основному отряду. Когда вы окажетесь внутри – будете ориентироваться по ситуации, я на вас полагаюсь.
– Сэр, разрешите спросить…
– Времени нет, вперед!
В реальной работе не было правил, смоделированных ситуаций, расписанных условий задач и единственных правильных решений.
– Ваше мнение, агент?
– Простите?
– Вынесите собственное мнение на основании доступных вам данных.
– Но мисс, две трети оперативных данных у вас, я не…
– Вам что-то непонятно?
– …нет, мисс.
Ценой вынесенного мнения стали десять человеческих жизней и первое красное предупреждение в личном деле.
Раз за разом она неизменно оказывалась в темно-сером кабинете с висящим в углу флагом и выслушивала обращенные не к ней советы «прогнать еще раз через психологические тесты» и «отправить на диагностику к профессионалам». Она не удивлялась – все это вполне ложилось в ее представление о собственной бесполезности. Она опять проходила все психологические тесты, ее отправляли на диагностику к профессионалам, ей писали благоприятные характеристики, ее брали на задания. Она выполняла их. Снова и снова.
Потом ее просто перестали брать.
Просто люди предпочитают общаться с людьми.
За ней укрепились клички «Голем» и «Франкенштейн». Незаслуженно – у сшитого из трупов создания было большое и сильное сердце, отчаянная жажда любви, признания и доверия, ему были знакомы радость, грусть, гнев и отчаяние, так что глубине его эмоций мог позавидовать и любой настоящий человек. Ей же было знакомо только бессловесное следование чужой воле, заполняющее отсутствие ее личности.
Она никогда не была одержима насилием или убийствами. Она любила рукопашную и огнестрельное ровно настолько, насколько можно любить единственное, что ты умеешь делать. Так же, не больше, она любила ножи, с которыми обращалась несколько лучше, чем с огнестрельным. Но она убивала легко и не испытывала терзаний после, и если бы кому-то пришло в голову задать вопрос «Почему ты не убиваешь всех подряд?» – хороший вопрос, задайте кому-нибудь из знакомых на досуге – ответом была бы не жалость, не какие-то глубокие общечеловеческие чувства, а элементарный запрет. Просто в далеком безликом детстве кто-то вовремя сказал ей, что убивать людей нельзя. Весь ее мир делился на «можно» и «нельзя» от других.
Когда не находилось очередного желающего попытать с ней счастье, она проводила весь день на полигоне и в спортивном зале – физические упражнения не требовали подключения сознания, задействованы были только мышцы, рефлексы, инстинкты и чутье. В ее выделенной по зачислению в штат квартире не было ничего из того, по чему ее можно было бы охарактеризовать – в полупустом шкафу были монотонные вещи, на никогда не открывающихся окнах – пыльные шторы, на диване – мятые пледы, на кухне – пустой холодильник. После очередных беспомощных обвинений она приходила «домой», скидывала сумку, съедала бутерброд, раздевалась, забиралась в душ. Бесшумно скользили капли по мертвому серо-синему кафелю, вода с монотонным плеском утекала в канализационный слив. Мокрые волосы липли ко лбу. Самое простое детское мыло без запаха вместо всей парфюмерии. В этом квартире всегда было тихо, холодно и пусто, просто клочок бетонного пола, квадратные метры собственности, перенявшие от хозяйки отсутствие индивидуальности. Бессмысленная и бесполезная сама по себе, она просто не знала, что делать вне исполнения приказов.
Последний отказался от нее после того, как она выстрелила в террориста с девочкой в заложниках. Держа мексиканца на мушке, она, согласно инструкции, сообщила куратору все обстоятельства и вероятность негативного исхода событий, а куратор приказал ей заткнуться и стрелять. Она выстрелила. Террорист тоже. Девочка умерла на месте. По всем докладным, объяснительным и отчетам ее вина была настолько очевидна, что она снова оказалась в глубоком запасе с предпоследним красным предупреждением и предписанием на полное психологическое и физиологическое тестирование.
Такой хороший оперативник. Такой первоклассный специалист. Она пугала своей пустотой.
Он отказался от последнего оперативника после того, как тот проигнорировал приказ убить смертницу. Красивая, смуглая арабка, покрасневшие от слез карие глаза, скованное железными прутьями наплечной «беседки» тонкое тело. Вероятность спасения без смерти потенциальной угрозы была не больше пяти процентов, не больше пяти. Он просто не мог пойти на это, никто не имеет права идти на такой риск. Но оперативник – жизнерадостный самоуверенный идиот – взял риск на себя и сделал невозможное. Все были спасены и счастливы, как в самых пошлых американских боевиках. Смертница обнимала его за шею тонкими темными руками и поливала слезами бронежилет. Слава разлетелась моментально. Центр прислал герою уведомление о предоставлении к награде, а он – заявление об отказе от оперативника. Все единодушно сочли его идиотом.
Он просто не выносил непослушания.
Что-то из всей палитры этой черты характера можно было оправдать: самовольная перемена места, нежелание подчиняться, отключение от связи, игнорирование приказов – это никому не понравится. То, как его раздражала любая инициатива в принципе, любое возражение, любая попытка оспорить приказ или высказать свое мнение, было уже более личным и потому тщательно контролируемым. То, что пряталось в самой глубине души, запертое и подавляемое в корне, относилась уже к разряду серьезных психологических проблем. Он тратил уйму сил только на то, чтобы быть социально приемлемым. Слово «контрол-фрик» не казалось ему обидным.
Однако даже при требуемом им уровне подчинения, со скидками на все особенности работы, ему не подходил ни один из действующих оперативников. Потому что каждый из них был в первую очередь человеком – думающим и чувствующим, а подчинить себе до нужного ему состояния другого человека, особенно в такой свободолюбивой и внимательной к индивидуальностям стране, чертовски трудно.
Рано или поздно это должно было произойти.
Забавно, что его заявление об отказе от очередного оперативника и заявление очередного куратора об отказе от нее оказались рядом. Ее погнали на тесты, ему убедительно посоветовали найти кого-нибудь более-менее отвечающего его высоким запросам на постоянной основе.
Забавно, что они одновременно оказались в корпусе четвертой, тренировочной, базы: она на полосе препятствий, перепрыгивая над снабженным датчиками веса полом по турникам, он – за широким экраном компьютера базы данных, со скучающим выражением лица, с дымящейся кружкой кофе, прекрасно зная, что уйдет отсюда ни с чем.
Забавно, что оказавшийся за спиной пухленький сотрудник отдела кадров застенчиво трет шею и «по секрету» советует эту анкету пропустить.
Он удивленно поднимает брови:
– Что с ней не так?
– Все, – пожимает плечами сотрудник.
Раскачавшись на руках, она с силой бросает свое тело вперед, перелетает три метра над полом и крепко цепляется за следующий турник, гася инерцию движения. По широкому лбу скользят капли пота, слепит глаза, во рту соленый привкус.
Он выхватывает из текста глазами «полная безынициативность» и «неспособность к импровизации».
Она прикидывает расстояние до следующего турника, раскачивается, сильнее, еще сильнее, встает свечкой на руках, вытягиваясь носками к потолку, замирает, а потом падает вниз по дуге, отпускает пальцы – и ловит следующий турник изнанкой коленей. Прокрутившись, оказывается вниз головой. Смотрит на перевернутый кверху ногами тренировочный полигон. Капли пота стекают по лбу обратно к линии волос.
Он скользил взглядом по ее досье и не верит ни единому слову.
Поэтому потом они оказываются лицом к лицу в пустом и холодном коридоре на фоне большого заснеженного окна: он - в строгом сером костюме, идеально подобранный галстук, безупречные стрелки брюк, блестящие носы ботинок, она – с еще мокрыми после душа волосами, в безликой спортивной футболке, с вечно усталым и пустым взглядом. Даже подобравшись и выпрямившись по стойке смирно, она ниже его на три сантиметра, и это странно и непривычно.
– Сэр?
Откинув голову, он прищуривается и окидывает ее холодным взглядом.
– Ваше досье. Сколько процентов в нем правда?
Она пожимает плечами – доступа к своим файлам в этой организации нет ни у кого, кроме тех, кому это меньше всего нужно.
– То, за что от вас отказались последний раз?
– Это правда.
– Девочка?
– Да, сэр. Вина полностью на мне.
– Но вам отдали четкий приказ, ответственным за действия оперативника во время операции является его куратор.
– Нет, если он не обладает всей информацией, которой владеет оперативник.
– Вы сообщили все данные.
– Значит, я что-то упустила, – она остается непреклонна.
Холодные глаза царапают, вымораживают изнутри.
– Специализация? – Это тоже было в досье, его интересовала последовательность упоминания.
– Ближний бой, рукопашная.
– Оружие?
– Ножи. И табельное.
Мокрые непричесанные волосы неряшливо торчат во все стороны.
– Я требую от оперативника беспрекословного послушания. Всегда. В любой ситуации. При любых обстоятельствах.
– Да, сэр.
– У вас не будет оправданий, не будет возможности высказывать свое мнение или выражать несогласие с моими решениями.
– Ясно, сэр.
– Это не всегда будет легко. Приказы бывают разные. Некоторые могут вам не понравиться. Другие могут очень не понравиться.
– Я понимаю, сэр, это не проблема.
Одному человеку трудно сломать личность другого, но все становится значительно легче, если у него изначально нет личности.
- Вы будете полностью принадлежать мне, и я не потерплю любого проявления сопротивления.
Отчасти он надеялся, что она откажется.
– Слушаюсь, сэр.
Она даже не спросила, кто он такой.
– По рейтингу вы на высоких позициях, сами вы считаете себя одной из лучших?
– Нет, сэр.
– Это скромность?
– Это объективность. Рейтинги по спаррингам высокие, потому что я смотрю записи тренингов других оперативников и заучиваю их приемы и манеру боя. С такими данными легко побеждать. Если только мне не придется по какой-то причине нейтрализовывать наших же агентов, в реальном бою с настоящим противником они не помогут.
– Если вы будете работать со мной, вам придется стать лучшей.
– Да, сэр.
Он поворачивает к себе запястье и смотрит на часы.
– Сейчас у вас есть последняя возможность отказаться или сказать все то, что вы хотите сказать.
– Только одно, сэр. У меня впереди еще три психологических теста и две проходки с усиленным барьером.
– Не вижу смысла. Меня все устраивает.
Она непроизвольно выпрямляется, вытягивая руки по швам.
Снег за окном бесшумно ложится на бугристые сугробы.
На самом деле, это история про невероятное везение.
Две расколотые части легко сложились в целую боевую функционирующую единицу, и единица оказалась в некотором роде уникальной – четко поделенная на руководство и исполнение, она была напрочь лишена внутреннего конфликта. Он следил за собой и не позволял себе двусмысленности и неоднозначности в приказах, чтобы по возможности оградить ее от проблемы выбора и лишних мыслей. Она не спорила, не задавала вопросов, не переспрашивала, действовала четко и оперативно, ни на секунду не сомневалась в его праве даже тогда, когда предыдущие оперативники начинали ломаться – на той стадии, где раньше ему приходилось идти на уступки.
Больше всего ему нравилось выражение, с которым она него смотрела. Точнее, отсутствие выражения.
Перебирая дела в базе данных, он искал наименьшее зло, а нашел клад.
Поначалу ему просто было любопытно.
Сотрудник отдела персонала принимает заявление и с радостной улыбкой поздравляет его с решением, словно консультант салона автомобилей. Радостная улыбка превращается в разочарованную гримасу, когда он видит фамилию специалиста. Он даже решается на совершенно идиотский вопрос:
– Прошу прощенья, сэр, но вы уверены?
– Чертовски уверен, – отвечает тот уже на пороге, не оборачиваясь.
Подумав, сотрудник решает пока не регистрировать заявление и придержать его хотя бы на неделю – более неперспективного союза и представить было нельзя. О том, как он ошибся, стало ясно уже после первой совместной операции – двадцать три спасенных заложника, арест главы крупного нарко-картеля с его ближайшими сподвижниками и личная благодарность от директора.
Еще в том холодном коридоре она почувствовала, что ничего уже не будет, как прежде.
Такое невинное слово «куратор». Не отражает и сотой доли глубины той пропасти, в которую она слетела. Толщины связавшего каната. Площади распахнувшихся крыльев.
Вы не знаете, что такое беспрекословность.
Она стала его тенью, безмолвным естественным продолжением. Она никогда не спорила, не возражала, не спрашивала, она вообще почти не разговаривала. Понимала его с полуслова. Считывала взгляды. Повиновалась жестам. Реагировала моментально и беспрекословно. Ее готовность подчиняться наконец нашла человека, который в полной мере соответствовал ей, и превратилась в бесконечную, безграничную и непоколебимую преданность. Это даже не было самопожертвованием, потому что самопожертвование подразумевает пусть добровольное, но осознание своей жертвы.
Он стал брать те миссии, от которых отказывались другие: переговоры с зарубежными нелегальными повстанцами, неофициальное проникновение в осажденное террористами подразделение, возврат украденных из секретного хранилища документов. Он неизменно оставался главным даже в тех операциях, которые не разбивали их на наблюдение и исполнение и требовали совместных действий рядом. Разноплановые выходящие на переговоры террористы, боевики, шпионы и подпольные торговцы не замечали ее до тех пор, пока она не оказывалась с ножом у горла. Страшно быть в руках человека, которого сдерживает только чужая, не особо отмеченная состраданием воля – все равно что молить о пощаде пистолет.
Не меняя выражения лица, он только приподнимал брови и жестом приглашал их к продолжению беседы, прерванной их внезапным самоубийственным желанием нейтрализовать государственного посланника на месте. С ножом у горла они становились значительно сговорчивее. Отрезанные пальцы и уши не попадали в отчеты.
Это были не просто прекрасно выполненные задания и безупречная связка. Каждый выстрел, каждый шаг, каждая задача, каждая цель – это были постоянные проверки на доверие, которые она проходила по высшему разряду. О, она так ревностно служила Отечеству, что ее записали в патриоты. Глупости.
Прикажи он взорвать Парламент – она бы взорвала.
Прикажи он убить президента – она бы убила, причем не попыталась бы по мере своих сил, а сделала бы, и совершенно неважно, какими средствами, силами и способами. Если приказ будет «убить» – президент будет мертв, пусть даже это будет стоить ей всего мира.
У него в глазах появилось какое-то новое выражение – осознание, что она всегда стоит за его спиной, что по одному его щелчку пальцев она застрелит директора, не думая о последствиях, и если потом он свалит все на нее и полностью откреститься от этого – она не скажет против него ни слова.
Приятно ощущать себя богом, даже если ты не собираешься пользоваться этой властью.
Неверие в их союз сменилось растерянностью, растерянность – удивлением, удивление – опасениями. Никто не мог сказать точно, когда оно вышло из-под контроля.
Потом ему стало интересно, до каких границ это может дойти.
Тому, что происходило между ними, нет названия в спектре человеческих отношений. Безумие разве что. Бессловесное, беспомощное, безжалостное безумие.
Если бы кто-то узнал об этом, им бы не позволили больше даже приближаться друг к другу.
За это можно дезавуировать.
За это можно посадить.
Потому что это не приемлемо даже в рабочее время.
Потому что не должно было быть так, что после очередного допроса в службе собственной безопасности, глубоко за полночь, он запирает дверь кабинета, подходит к окну и смотрит вниз, на темную крышу низкого гаража, сунув руки в карманы.
– Я буду задавать вопросы. Ты будешь отвечать.
В кабинете темно, горит только лампа на столе. Она сидит в углу дивана, устало опустив плечи, зажав ногами сложенные ладони. На это ей не надо отвечать – это просто констатация факта.
Потому что ни один куратор не имеет права задавать те вопросы, на которые она отвечала тихо и четко, не раздумывая, не запинаясь. Потому что странное желание дойти до сути, до корня, разобрать по частицам и атомам можно было бы подавить, встреть оно хоть какое-то сопротивление.
Он спрашивал – и даже не слушал ее ответы.
Потому что не должно было быть так, что в разгар перестрелки, прячась от огня за разваливающейся стеной, бок о бок с другими оперативниками, она вдруг слышит по закрытой линии связи странно-отрешенное:
– Пропусти пулю.
И замирает, уставившись в пол. На миг затихают выстрелы, затихает треск лопастей вертолета, затихает шум джипов на корявой дороге внизу.
– Серьезную или…
– Нет, – быстро прерывает он. – Одну. Без последствий.
За этой границей – исключение слова «нельзя».
Она облегченно выдыхает, и шум снова врывается в голову, мир вокруг набирает обороты. «Без последствий» – это значит, пропустить так, чтобы она все равно смогла выбраться из этого ада, значит, не правая рука и не ноги; так, чтобы не засесть в лазарете на несколько месяцев; так, чтобы не возникло вопросов у наблюдателей и следователей, и особенно – у психологов.
Все это – очень сложная игра, где двум единственным игрокам забыли сообщить правила.
Пуля из Кольта-Миротворца попадает в левое плечо, пробивает пластины защитного жилета, рвет мышцы, разбивает ключицу, выходит навылет и вспарывает старую осыпающуюся штукатурку стены заброшенного склада. Винтовочную пулю не мог предположить никто.
Когда вопреки всем советам врачей, пролежав в госпитале две недели без единого посетителя, она досрочно выписалась и пришла к нему, первым, что она получила, была пощечина.
– Я сказал – «без последствий».
В холодных глазах плещется злость.
Опустив голову, она молчит, пряча неуместную неумелую улыбку.
В холодных глазах плещется злость и что-то еще.
«Я бы посоветовал вам полежать еще хотя бы три дня, но, в принципе, я могу вас понять, – пожилой врач-кореец поправляет очки. – Мне тоже, знаете ли, надоело отвечать по два раза в сутки «без изменений»».
Потому что так не должно быть даже в рабочее время, не говоря уже о…
– Тебе плохо?
Боль – уникальная мера доверия, доказательство превосходства сознания над физиологией.
– Нет.
Сидя на краю кровати в пустой квартире, она проводит ладонью по плечу, касаясь загрубевшими подушечками пальцев свежего рубца. Закрыв глаза, она медленно с усилием сжимает кулак, раздирая ногтями горящую кожу. По телу пробегает волна дрожи.
Обнимая подушку, в гнезде из пледов и одеял, она спит как ребенок.
Когда он осознал, что пределов у нее нет в принципе, было уже поздно.
Потому что на таком уровне отношений люди спят друг с другом, а между ними не было ничего из того, что человечество относит к разделу сексуальных отношений. Абсолютному подчинению мешает личность, но если личности нет – оно становится не целью, не главной задачей, не способом занять время. Оно становится единственным возможным образом существования.
Единственным путем.
Единственной задачей.
Всеми помыслами.
Всей жизнью.
Всем.
«Зависимость» – слишком слабое слово. Она оказалась не просто прикована, она оказалась вплавлена, вживлена, сшита по живому, по коже, по нервам, пришита и припаяна намертво.
– Эй, что между вами происходит?
Ничего.
– Да ладно.
Серьезно, ничего.
– Ох черт. У тебя серьезные проблемы, да?
Похоже, для меня это – единственный нормальный режим жизни.
Клубы горького сигаретного дыма вьются под потолком, наполняя комнату, стягиваясь у щелей в поисках выхода. Надо открыть окно и пустить холодный воздух, но он сидит в глубоком кресле, согнувшись, обхватив голову руками, так и не сняв костюм, в рабочих брюках и мятой рубашке. Бутылка Джек Дэниелс на журнальном столике отливает ржавчиной, в зыбком янтаре мерещится африканский закат.
Он уже слишком стар для этого.
– Я не просил тебя.
В тусклом свете торшера дым обретает формы и смысл, призраки из прошлого тускнеют перед той бездной, на грани которой он балансирует. Зависимость – обоюдоострая штука.
- Я не просил от тебя этого.
Не так, неправильно, не должно быть так.
За окном темно и глухо, одинокие окна высоток бессмысленно светят в темноте.
– Не просил, твою мать!
Дым забивает горло, заталкивает обратно рвущийся хрип, отчаянно-сыро, грубо, как будто вывернувшись наружу пропекшимися внутренностями:
что-ты-со-мной-делаешь
Самое страшное – то, что он мог оборвать это в любой момент, и для этого достаточно было одного слова.
Он боялся, потому что понимал – если приказать ей убить, она убьет без вопросов, без возражений, без обоснований. Он боялся, потому что понимал – если приказать ей застрелиться, она застрелиться.
Он боялся, но не ее, а себя.
Допрос на минус втором этаже подпольной корпорацией электронной техники прерывается неожиданной атакой с земли и с воздуха. Тонкие и деликатные процессы извлечения ментальных отпечатков не выдерживают перегрузки, контакты пережигают глазные нервы. Требующая артистизма работа под прикрытием никогда ей не удавалась, но если речь шла о «виктимном» внедрении, когда агента изначально забрасывали как наживку – она была незаменима.
Конечно, предусмотренная специально на случай неожиданной атаки взрывчатка была активирована спустя две минуты после первых выстрелов. Вероятность выбраться из подвалов атакованного оседающего здания стремится к нулю. Вероятность выбраться из подвалов атакованного взрывающегося здания вслепую…
Пытаясь не обращать внимания на выматывающую боль и включить на полную оставшиеся органы чувств, она слепо водит руками по дрожащим стенам и быстро и мелко переступает, перешагивая трупы. Для того, чтобы убить четверых непрофессионалов в замкнутом помещении, глаза не нужны.
В подвале душно, шумно и пахнет порохом. Где-то слышны выстрелы, перед глазами – бесконечная черная дыра. Запинаясь и спотыкаясь, она шагает вслепую, все быстрее и быстрее, просто чтобы не встречать смерть сидя, и когда вдруг слышит резкое «СТОЙ» – подчиняется раньше, чем успевает сообразить, чей это голос, откуда он идет и о чем он говорит.
Впереди что-то оглушительно рушится, ее накрывает кусками бетона и осколками стекла и опрокидывает на пол, в легкие набивается пыль и кирпичная крошка. Действие глушилки кончилось, как только она вышла из допросного куба, и вшитый коммуникатор снова ловит сигнал. Сквозь тугой звон в ушах едва слышно пробивается «Вставай».
– …давай!..
Кусок бетонный плиты придавил ногу, чертовски беспомощно быть погребенной заживо вслепую.
– …ты меня слышала? Вставай… …побери!..
Придавивший ногу кусок бетонной плиты – не оправдание, и она вытаскивает себя из-под завала на локтях, ломая ногти, кусая губы до крови, тупо пялясь в страшную черноту перед собой. В черноте свиваются неуловимые сгустки и прыгают бессмысленные искры.
– Три шага вперед и направо, быстро.
У него всегда был такой спокойный голос – даже когда все вокруг летело к чертям, даже когда убивали своих и подстреливали его самого – что теперь она едва узнает его.
– Быстро, твою мать!
Хромая, она слепо влетает в стену и кидается вперед по узкому проходу, пригнувшись и спотыкаясь на каждом шагу.
По камерам, прибором тепловизоров и схемам внутреннего расположения он ведет ее наверх, где оглушительно стрекочут крылья вертолета, готового в любую секунду сорваться с проваливающейся крыши. Бежать из медленно оседающего здания под открытым огнем, по обваливающимся лестницам, мимо оборванных проводов, ориентируясь только на голос в ушах. Реагируя моментально, вопреки человеческим способностям обработки информации, потому что ценой любой ошибки может быть жизнь, и если ей она не кажется ценной, то для него, кажется, еще важна.
– Налево и вниз.
Рванув в сторону, она падает на руки, перекатывается и успевает оказаться за какой-то преградой до того, как воздух над головой взрывают выстрелы.
– На два пятнадцать, девять метров. Жди.
Хруст под подошвами тяжелых военных ботинок, пять метров, три, снова выстрелы.
– Сколько он?
– Около метра восьмидесяти.
Два, один.
– Давай!
Боевой нож входит четко посередине лба, прежде чем он успевает выстрелить еще раз. Она слышит короткий вдох, грузное тело оседает на пол.
– Пошла, через семь метров направо.
Когда она вылетает из проема взорванных дверей на плавящийся гудрон крыши, с пылающими от нехватки воздуха легкими, двумя сломанными ребрами, ранением по касательной и вывернутой щиколоткой, ей остается только двадцать метров по открытой поверхности. Сидящий в вертолете наводчик с автоматом наперевес уже протягивает к ней руку, что-то крича, когда ее сбивает очередью по ногам.
Сидя на месте рядом с пилотом, он видел стрелков, выбежавших за ней на крышу, но ничего ей не сказал – спрятаться было уже негде.
Падая, сдирая кожу на ладонях, она чувствует, как дрожит все огромное здание – опорные столбы наконец не выдержали и рухнули, утягивая за собой все этажи. Плавно и мучительно-неспешно начинает оседать крыша. Раскаленный гудрон греет кожу. Темнота перед глазами становится космосом.
Она не может видеть, как на крышу спрыгивает человек и идет вперед, широко, уверенно, пуля за пулей отправляя к праотцам высыпающих на крышу телохранителей. Угол здания обваливается, и вертолет, ухнув в воздушную яму, с натугой набирает высоту и подлетает ближе. Ткань костюма трепещет под порывами ветра от лопастей, за грохотом не слышно ни выстрелов, ни взрывов на этажах. Крыша идет волнами. Она еще чувствует, как ее швыряют на твердый пол вертолета, и слышит, как матерится сквозь зубы пилот, пытаясь вырулить.
Нейрохирурги восстанавливали ей зрение две недели.
Он подал вышестоящему начальству объяснительную о задержке вертолета, хотя вышестоящее начальство, будучи ознакомленным с его действиями, никаких объяснительных не просило.
На бесконечной трассе I-65, летя на скорости двести пятьдесят мимо безлюдных и монотонных пейзажей где-то в центральном Теннеси, он впервые в жизни засыпает в чужой машине, откинувшись на спинку пассажирского сиденья. Она не отрывает взгляд от идеально-прямой дороги, не сбрасывает скорости и не ускоряется, ни на секунду не убирает рук с руля. В машине тишина – он не любит музыку в пути, у нее даже нет магнитолы.
Асфальт пустынной трассы ложится под колеса ровной лентой, в лобовое стекло ударяют первые капли. Через двадцать минут начинает смеркаться. Через час сорок в темноте она чувствует прикосновение к локтю, не глядя, послушно сворачивает на обочину и гасит двигатель.
Проливной дождь стучит по крыше, заливает окна, накрывает сплошной пеленой, и кажется, что на всем белом свете больше не осталось ни единого клочка цивилизации, кроме их машины.
Он достает планшет, кивает ей назад. Она перебирается на заднее сиденье и по возможности вытягивается, поджав ноги, подложив под голову свой рюкзак.
– Семь часов.
– Да, сэр.
Через семь часов она проснется, как по будильнику, чтобы сменить его за рулем. К тому моменту они уже, может быть, будут на подъезде к Колумбии. Прошлый вечер они встретили на краю обрыва, смотря на медно-красный закат над туманной низиной где-то около Ардмора. Солнце окрашивало все в насыщенно-желтый, в маленьких домиках внизу ютилась обычная домашняя жизнь людей, которым не было никакого дела до тех, кто делал их обычную домашнюю жизнь возможной. Она сидела на нагретом капоте по-турецки, он – стоял, прислонившись к машине, с пластиковым стаканчиком дешевого кофе из ближайшей заправки в руках, и думать о чем-то на фоне такого заката не получалось.
На самом деле никому из них не хотелось, чтобы эта дорога заканчивалась.
В прозрачном стеклянном зале на совещании группы планирования и координации, он спокойно поднимает руку, обращая на себя десятки настороженных, предчувствующих глаз.
- …если мы с этим закончили, предлагаю перейти к…
– Я прошу прощения. Вопрос. Кто планировал оперативную группу?
– Я, сэр.
– Кто дал вам право включать приписанных агентов без согласия кураторов?
– Координаторы рабочей группы решили, что в виду сложности операции приоритет стоит отдать агентам высшего уровня вне зависимости от…
– Координаторам рабочей группы стоит знать, что, согласно положениям по формированию отрядов, согласие ведущего куратора – обязательное условие для участия приписанного агента любого уровня.
Иногда неистребимая бюрократия может принести пользу.
– Сэр, позвольте заметить вашу субъективность…
– О. Мило. Позвольте тогда мне заметить ваше игнорирование положений официального устава.
– Но операция уже согласована, оперативная группа сформирована, вы же не хотите, чтобы мы на данном этапе полностью переигрывали сюжет?
– Бог мой, вы так формулируете, как будто это я виноват в том, что вы нарушили обязательный порядок действий.
Вывести из себя девять человек из стратегов, высокоранговых бумажных идиотов – о, это он умеет как никто другой. В перерыве совещания, стоя в коридоре у кофемашины, прислонившись к стойке, он ловит на себе косые раздраженные взгляды и получает от этого извращенное удовольствие.
– Что ты взъелся? – у него не так много друзей, но те, кто есть – настоящие до мозга костей.
– Потому что мне не нравится, когда без спроса берут мои вещи.
– Весьма своеобразный способ сказать «я о ней забочусь и не хочу передавать ее в руки этому мудаку Корнеру».
– Ох, разреши мне не комментировать твои комментарии.
Смешно, Корнеру? Какое ему дело до Корнера, он не собирался отдавать ее никому, никогда и ни под каким предлогом.
– Ты не был против наших совместных операций.
– Серьезно? Ты хочешь развести меня на комплименты вашей трогательной паре?
– Но ты не был против наших совместных операций.
– Считай себя избранным, умник.
Нога в ногу, со штампованными черно-белыми кружками они возвращаются в зал совещаний, игнорируя хмурые лица стратегов.
– Она сама что думает?
– Она думает то, что скажу ей думать я.
– Это ты так считаешь.
Бумаги разложены веером на длинном прозрачном столе, за огромным, во всю стену, окном опускаются тяжелые, грозовые тучи. Этого не объяснить даже ему, легче промолчать.
– У тебя не человек, а черный ящик.
– Скорее, маленькая черная дыра. К счастью, вполне контролируемая.
– Простите, мы можем начать?
– Можете.
После трехдневной выматывающей операции, устав до полуобморочного состояния, она сидит на краю кровати в своей спальне уже почти час, когда дисплей телефона рядом на покрывале загорается, подсвечивая темноту. Посмотрев на экран, она протягивает руку и подносит телефон к уху. Телефон какое-то время молчит, потом отпускает ей только одно слово:
– Приезжай.
Внутри сворачивается тепло, загорается где-то в груди и отдается в голову. Она идет натягивать джинсы и первую попавшуюся толстовку, сует телефон в карман, ноги – в кроссовки, и легко выходит в ночной город, сам по себе словно огромный ежеминутный и ежесекундный нуарный фильм. Можно было бы идти пешком, она любит ходить пешком, но он не сказал «приходи».
Это крючки, цепляющие за хребет – чем дальше, тем больнее, и постоянно тянут обратно, чтобы быть рядом, чтобы не болело под ребрами и можно было дышать.
Через час она будет звонить в дверь одного из дюжины похожих домов в современном районе, через час десять он откроет и пустит ее внутрь, через час тридцать она с кружкой горячего красного чая – Да Хун Пао, но ей все равно – усядется по-турецки на его диване смотреть, как он, нацепив на нос очки, будет тщетно пытается разобраться в обязательных по завершению операции бумагах, не удостаивая ее даже взглядом. Терпкий запах высушенных горных трав, громкое тиканье часов, отблески света на линзах – весь ее скромный, неполноценный, единственный настоящий мир.
– Сэр, можно вопрос?
– Слушаю.
– С другими было трудно?
Он поднимает голову от бумаг, смотрит на нее поверх очков.
– С другими было невозможно.
Она держится до последнего и засыпает только когда по волосам проходится ладонь:
– Спи.
Невидимая рука вынимает выпадающую из пальцев чашку. Свернувшись в углу дивана, она уже не видит, как он смотрит на нее отстраненным, задумчивым взглядом. За окном медленно сереет небо.
Когда она, двумя днями позже растерянно смотря на себя в зеркало, спрашивает «Зачем?», он отвечает «Потому что я так хочу», и этого оказывается вполне достаточно. Сидя в полутемной ложе над оркестровой ямой, он с удовольствием думает, что представить более неловкую для нее ситуацию невозможно, и что это черное обтягивающее платье сидит на ней отвратительно.
Она слушает инфернальный «Танец рыцарей» и впервые в жизни думает, что эта музыка ей, кажется, действительно нравится.
Оно шло по кругу, по спирали, зацикливаясь, замыкаясь, затягиваясь, разгоняясь так, что не спасут уже никакие тормоза. Выхода из этого лабиринта не было, как нет цивильного выхода из замкнутой системы, пока какое-то выходящее из ряда вон событие не прерывает закономерность.
Истории про невероятное везение никогда не заканчиваются хорошо.
В старом крыле заброшенного военного подразделения их оказалось шестнадцать человек. Двенадцать из них – темнокожие гражданские лица до тринадцати лет. Четверо остальных – нелегально действующие агенты при исполнении. Из них боевых оперативников – двое. Из них без проникающего ранения в живот и с более-менее сохранившимся боезапасом – один.
Не самое подходящее время для того, чтобы вспоминать их споры о превосходстве подопечных, но он не удержался.
В единственном соединяющем крыло с выходом проходе, состоящем из системы четырех коридоров с забетонированными дырками ответвлений, собралось в общей сложности тридцать четыре вооруженных эритрейца. До обнаружения нелегальной группы из шестнадцати человек оставалось в среднем четыре минуты. До прихода подкрепления – три часа двадцать пять минут.
Дурацкая, в общем-то, ситуация.
– Она пойдет.
– Нет. Это столь же жестоко, сколь бесполезно, в одиночку туда имеет смысл отправлять разве что Стива.
Такая школьная задачка без вариантов решения.
– Стива у нас, к сожалению, нет, и других вариантов тоже. Она освободит дорогу. Справишься?
– Да, сэр.
– Прекратите нести чушь, оба.
Такой написанный на доске пример с отсутствующим ответом.
– Предложи что-нибудь получше, умник, у нас двенадцать детей на плечах, твоему орлу пробили селезенку, он не сможет ничего сделать.
– Я смогу!
– Сидя или лежа? Заткнись и не дергайся, герой.
Три минуты до обнаружения.
Из пункта А в пункт В…
– Я отправлю ее и пойду сам, мы сделаем все что можем. Слушай, это простая математика – нас четверо, он драться не может, а один человек нужен, чтобы вывести и вынести отсюда остальных. И я искренне надеюсь, что ты не будешь предлагать пойти туда вместо меня. Вы с ней не сработаетесь.
– У нас тут не клуб самоубийц! Их больше тридцати…
– Тридцать четыре.
– …и все они прекрасно стреляют, если ты…
– Ты в нас не веришь?
– Ты невыносим.
– Давай оставим подробности нашей личной жизни на потом, осталось две минуты, мы лишаемся единственного преимущества – внезапности.
Она стучит по его плечу ножом, спрашивая разрешения.
– Сэр…
– У тебя три секунды.
– Разрешите, я пойду одна?
– Нет.
– Я справлюсь.
– Три секунды закончились.
– Сэр, я справлюсь, бывало и хуже.
– Ты не пойдешь одна, это не обсуждается.
– Но…
– Мы. Идем. Вдвоем.
– …простите, сэр.
Может быть, в этом было их общее отличие от массы остальных людей – в критической ситуации никто из них не думал о личном.
– У тебя полный патронташ, так что ты пойдешь вперед, я буду за тобой. Постарайся расстрелять запасы, твоя первоначальная задача – нейтрализация дальних, на мне зачистка. Не зацикливайся на целях. В ближнем твои шесть-двенадцать, я прикрываю.
– Поняла.
– Стой, это еще не все. Ты доберешься до конца и освободишь выход.
– Да, сэр.
– И ты останешься жива. Ты слышишь меня? Ты. Останешься. Жива.
– …да, сэр.
Может быть, в этом было что-то сверхъестественное, ненормальное, когда законы подсознания становятся сильнее законов физических и физиологических, и ментальность подчиняет себе реальность.
– Три-четыре, пошли.
Она выполнила приказ.
Когда больше ни один эритреец не мог поднять оружия,
когда обезумевшие от страха дети валили на дневной свет черно-белой гурьбой, поскальзываясь на крови босыми ногами,
когда он падал с разбегу на колени возле ее тела, и уже с улицы доносились крики на английском о том, что надо уходить как можно быстрее –
да, она была еще жива.
Конечно, он знал, на что они идут. Все знали.
С усилием втягивая прорванными легкими воздух, она слепо цепляется за помятую ткань его брюк, пачкая новой кровью поверх бурых разводов.
- Я здесь, – он быстро расстегивает остатки ее жилета, убирает покореженную вставшую ребром кевларовую пластину, сквозь ткань зажимает рану на животе. – Ты слышишь меня? Все кончилось.
Он насчитывает три сквозных и пять проникающих. Горячая кровь пульсирует под ладонью.
– Я тебе запрещаю.
На левой, кажется, закрытый перелом, это не страшно.
– Ты слышишь?
Вот черепно-мозговая плохая, неудачная, волосы черно-красные.
– Ты не имеешь права умирать.
Он садится и зачем-то подтягивает ее к себе. Тяжелая. Все-таки где-то умудрилась посеять подаренный нож. Что-то страшное, огромное, бессознательное подбирается к кромке, норовит выплеснуться и залить всю его тщательно выверенную и выстроенную жизнь.
– Что? – он наклоняется ближе, чужая кровь окрашивает рубашку, затекает в складки, ползет по коже.
– …вышли? – в груди у нее что-то бурлит и разлетается каплями.
– Вышли. Все вышли. Ты молодец.
Белые губы растягиваются в слабой победоносной улыбке.
– Потерпи, они уже пошли за помощью. Я с тобой.
– Уходите.
– Нет уж, никуда я не уйду.
– Пожалуйста, уходите.
Знакомый голос по коммуникатору перебивает помехи:
– Там три грузовика, четыреста метров, надо уходить.
– Мне нужна помощь! – он вскидывается и прижимает ладонь к уху, как будто это поможет микронаушнику.
– Я не слышу тебя, быстро, выходите, – знакомый голос тонет в шипении.
– Эй!
Коридор подхватывает крик и уводит вглубь, к шахтам.
– Триста метров, бегом, – шипит в ухе. – Мы ждем у рубки, все на ходу.
Бесполезно, они все равно не успеют. Он следит глазами за тем, как микронаушник перелетает коридор и врезается в стену, и не понимает, зачем он его выкинул.
- Никуда я не уйду.
Он следит глазами за полетом микронаушника – и почти пропускает момент, когда она вдруг рывком подается вбок,
бросает свое тело на пол,
вытянув руку,
перекрутившись,
оказывается с чьим-то пистолетом у виска.
Хорошая попытка, – думает он, следующим своим движением нарушая все законы физики, анатомии и гравитации. Пистолет выпадает из вывернутой руки, он сжимает скользкую рукоять и едва подавляет желание ударить ее этой же рукоятью. Вместо этого он затаскивает ее на себя и обнимает.
У нее дрожат губы, радужка глаз заплыла красным. Кажется, ей страшно. Кажется, она впервые что-то наконец чувствует, и это что-то – беспредельный, пожирающий страх.
Серьезно, не лучший вариант.
Пальцы цепляются за рубашку.
– Пожалуйста.
Ее колотит так, что он прижимает ее к себе, прижимает так крепко, что руки болят от усилий. От чужой крови горячо и мокро.
– Молчи.
– Прошу. Пожалуйста.
Он думает, что сойдет с ней с ума.
– Вы же обещали.
Он думает, что на самом деле они оба сошли с ума уже давным-давно.
Пожалуйста.
Он смотрит в бывшие когда-то серыми глаза, от железного запаха першит в горле. Да. Обещал.
Так правильно, – слова окровавленными комками срываются с белых губ вместе с хрипом.
Конечно правильно, – думает он, подтягивая ее ближе к себе. Конечно. They shoot horses, don’t they?
Палец скользит на залитом кровью курке.
Проклятье, руки никогда не дрожали.
…где-то в самой глубине черной дыры
куда не добирался ни один астронавт
где время замыкается само на себе
и каждую миллисекунду рождаются суперновые
опустив плечи,
сгорбившись,
забившись в самый угол в закутке напротив автоматов с едой, она сидит, поджав ноги, и смотрит на свои руки. Зимой – вечно шершавая кожа, вечно обветренные губы. Слух чутко ловит негромкое гудение электричества, приглушенные коврами шаги, привычные щелчки электронных замков, скрип гелевой ручки администратора за стойкой. Такая холодная, долгая и бледная зима.
– Эй.
Она устало поднимает голову. Встав, послушно идет следом – вниз по хромированному коридору, не обращая внимания на попадающихся навстречу людей. Уткнувшись носами в планшеты, люди, не глядя, сторонятся, уходят с пути. Колкие взгляды. Сжатые кулаки.
Он знает, что она не будет ни о чем спрашивать. Она никогда ни о чем не спрашивает.
Серо-стальной лабиринт утыкается в монохромные двери, и промозглый декабрьский ветер бьет в лицо, пробирается внутрь, сворачивается в легких колючим зверем.
Безликая городская зима. Глупая, пытается прикрыть свои бездонные провалы гирляндами. Снег стелется по ногам, свивается в маленькие смерчи, убегает поземкой вниз по проспекту.
Холодно.
- Держи.
Протянутая рукой в серой перчатке сигарета не может быть последствием забывчивости – он никогда ничего не забывает. Она берет сигарету и затягивается, склонившись к дрожащему на ветру огоньку зажигалки. Дым царапает гортань. Режет где-то под грудиной. Рвется наружу.
Пегий свет слепит глаза и забивается в поры, под холодным взглядом – опять, после всего, до сих пор – плечи пробивает судорогой.
У смерти глаза цвета зимнего неба.
Теперь все?
- Да.
Она выдыхает, дым смешивается с паром и топит на лету мелкие снежинки. Облегчение – это гул лопающихся цепей, треск рвущихся веревок, шорох расстегивающихся ремней. Теперь уже не будет сегодня, не будет завтра или вчера. Все кончилось.
Пепел тихо оседает на грязном асфальте.
Выстрел эхом уходит вглубь каменного коридора, отражаясь от звенящих стен.
Рука в серой перчатке опускается на плечо, слегка подталкивает вперед, ведя вниз по ступенькам с крыльца, и уже не отпускает.
В залитом кровью коридоре мертвые глаза бессмысленно смотрят в низкий потолок, пахнет сыростью и мясом.
От операции остается стенограмма допроса, сухой, беспристрастный отчет и три объяснительные. Ему остается глупый мохнатый шар – синеглазый щенок сенбернара, так и не познакомившийся с хозяйкой.
Больше никто и никогда не требовал от него работы в паре.
Когда-то давно – слишком давно, чтобы это было правдой – она лежала на нагретом песке на берегу безупречно-синего моря, и большие, холеные чайки принимали ее за свою и деловито расхаживали рядом, косясь на нее желтыми бусинами глаз. Погружаясь за горизонт, южное солнце плавилось и растекалось по воде жидким золотом, волны умирали одна за другой, шипя так выразительно, словно пытались что-то до нее донести. Может быть, что она будет одинока всю свою бессмысленную жизнь, и только чайки не будут бояться приближаться к ней.
Чайки и он.
Тогда она еще верила во все то, во что перестаешь верить, когда тебя больше не тянет лежать на нагретом песке в окружении чаек.
Кому еще можно доверить свою смерть.
@темы: творчество своё, Боженятко и Ко., Your shit is overrated, тут может быть дофига опечаток, сил моих больше нет, хотя лучше не стоило бы, я все-таки это сделала, Шестая и капитан Никто
-
-
16.11.2014 в 19:15Вообще-то именно это я называю препарированием. Вот когда ты дойдёшь до того, что я посмотрела и что меня так довело, там будет именно это. Там буду я. Но только то, о чём мало кому говоришь. Особенно вслух. Там будут собственные страхи и то, о чём даже себе не всегда признаёшься.
Знаешь, я ни разу ни в Филе, ни в Линуше не дошла до той стадии, до какой дошла ты в этом фике. Ты смелая. Но с другой стороны, да... ты ведь действительно смелая, а я - трус. Мы это уже обсуждали.
У тебя классно получилось, если слово "классно" вообще можно к этому применить.
Я вот читала ТЕБЯ, но думала про такое препарирование себя. Потому что так совпало.
Отдельное спасибо за "Танец рыцарей". )
-
-
16.11.2014 в 20:24Текст тяжелый, оседающий где-то в горле и оставляющий вязкое ощущение тревоги. В какой-то момент повеяло чем-то смутно знакомым, очень понятным, но я не могу - по крайней мере, сейчас - внятно объяснить, что это.
Я начала было цитировать особо удачные строчки, сравнения, определения - и перестала, потому что так я бы процитировала весь текст.
И да, я согласна с Джулс, это очень-очень смело, не прятаться за героями.
-
-
16.11.2014 в 20:59-
-
17.11.2014 в 01:47Спасибо тебе большое. Тебе вот в первую очередь. Да, текст наизнанку вывернул.
Ты говоришь вот, что я смелая. Я где-то услышала, что смелый - это не тот, который не боится, а тот, который боится, но все равно делает. Если так, то да, я смелый, потому что мне чертовски страшно как раз из-за препарирования - и вот, все равно. Может, это в к лучшему.
<Кэрри>, а как это выносит, пока пишешь, особенно если учесть, как пишешь - я тут труп х_х
В какой-то момент повеяло чем-то смутно знакомым, очень понятным, но я не могу - по крайней мере, сейчас - внятно объяснить, что это.
Мне стало интересно. Если поймешь, что это, или хотя бы сможешь указать - скажи мне? Если это не слишком личное. Потому что я чувствую, что это важно, для меня, для тебя.
И спасибо тебе большое, ты всегда так чутко реагируешь, как будто мысли считываешь, а не тексты
Месть*_*, оооооооо
Как же я радуюсь, когда мне получается передать ощущения и эмоции словами. Вот я даже сейчас радуюсь, хотя мне ну, не очень радостно. Но то, как ты реагируешь - это невероятно просто. Ты сама так классно передаешь себя. Обожаю тебя. Спасибо, душа моя.
Мне сейчас спать надо, а я все никак не могла решиться ответить. Но надо было. Благодарность вам безгранична - за то, что пришли, за то, что прочитали и что ответили. Это важно.
СПАСИБО еще раз.
-
-
17.11.2014 в 04:37-
-
17.11.2014 в 04:58-
-
17.11.2014 в 09:12Я тебя люблю
-
-
17.11.2014 в 10:09-
-
17.11.2014 в 10:23sablefluffy, спасибо большое. Так странно писать об этом, как реально о каком-то произведении))
Джулс, я тебя тоже.
Ну, я же типа честная XD
<Кэрри>, ну вот я тут просто помолчу)) Да. Оно.
-
-
17.11.2014 в 10:26-
-
17.11.2014 в 12:23-
-
17.11.2014 в 12:47-
-
17.11.2014 в 18:35-
-
17.11.2014 в 21:03